боярский

Виктор Боярский – почётный полярник России. Занимаюсь чем? Занимаюсь я - практически полвека уже – занимаюсь работой в Арктике и в Антарктике в разных ипостасях. Можно выделить в моей полярной биографии три основных этапа. Это научный этап, связанный моей работой в качестве научного сотрудника Арктического института в Арктике и в Антарктике. Я участвовал в зимовочных экспедициях в Антарктиде и в Арктике. Я занимался в основном исследованием и проблемой дистанционного измерения толщины пресного морского льда, вот. Для этого на специально оборудованном самолёте-лаборатории мы летали в Антарктиду и над Арктикой и измеряли всякие параметры довольно важные, с точки зрения и техники, и прикладных элементов теории. Участвовал также в исследованиях возможности построения интринного детектора на станции Восток. Это всё относится к первоначальному моему этапу моей биографии 15 летней продолжительности. После окончания ЛЭТИ я поступил на работу в Арктический институт и в том же году, 73-м, поехал сразу же в первую свою антарктическую экспедицию. Вот, а в 87-м году произошёл такой поворот в моей биографии – в общем-то, получилось так, отчасти по воле случая, отчасти, может быть, потому что я исподволь к этому стремился, я был включён в состав международной экспедиции «Трансантарктика» от Советского Союза.

И вот этот этап – начало 87-го года – он знаменует, я его называю, героический этап моей биографии, потому что в течение 8 лет я принял участие в шести больших международных экспедициях через Антарктиду, через Гренландию, через Северный Ледовитый океан, по северной территории Канады.

В общем-то, это огромное такое влияние на мою дальнейшую жизнь произвело, и потом, естественно, нашло своё продолжение в том, что я в 1990-е годы организовал компанию, которая существует до сих пор, основной целью которой была организация международных проектов в Арктике и Антарктике, киносъёмочных, туристических, спортивных и так далее. И до сих пор, в общем-то, мы в этом направлении работаем. И это довольно известный такой проект – «Борнео». Многие о нём знают и слышали – это организация временного дрейфующего лагеря и аэродрома в районе Северного полюса, для того чтобы принимать самолёты и осуществлять оттуда разного рода активности, в частности, вот, лыжные походы на полюс, вертолётные полёты на полюс, прыжки с парашютом, ныряние с аквалангом и так далее.

Это сейчас составляет основную часть моей деятельности. Но до этого и, в общем-то, отчасти с пересечением этого был третий этап, который – я его называю образовательным – когда я стал директором Музея Арктики и Антарктики. И, в общем-то, я из всех своих достижений в этой жизни, считаю главным достижением то, что мне и моей команде удалось отстоять музей в трудные годы – в 90-е – двухтысячные годы, когда музей подвергался гонениям со стороны РПЦ, с точки зрения освобождения исторического здания. Это борьба была длинная, упорная - она 10 лет продолжалась. В итоге мы отстояли право музея занимать это здание, и это я считаю, в общем-то, одной из своих главных заслуг. Музей стал при мне государственным, вот. И, в общем-то, он и всегда был таким любимым – одним из любимых музеев в городе. Его посещают дети, стар и млад, его программа – его посещение – включена в школьную программу. И вот, слава Богу, сейчас на улице Марата это здание с колоннами, которое знают все петербуржцы, оно там по-прежнему стоит, и, надеюсь, будет стоять, я надеюсь. Так что вот, это самое, так.

– Следующий вопрос касательно Арктики. Каким образом Арктика появилась в Вашей жизни? Что вдохновило? Каким образом Вы попали в эту сферу?

– Арктика? Может быть, сперва даже не Арктика. Дело в том, что меня особого выбора, большого выбора даже не было, было две довольно конкретных цели – быть моряком или полярником. Это два наиболее таких типичных представителя героической прозы Джека Лондона, вот. И ещё, потому что огромное влияние на меня оказал отец. Он был моряком торгового флота, он плавал. И, в общем, его многие рассказы о рейсах в эти дальние страны – в Бразилию, на Кубу, в Японию и так далее, они, конечно, наложили отпечаток. Мы жили тогда в Батуми, на берегу самого синего моря. Отец плавал и участвовал в грузинской морской компании. И я, в общем, с этим намерением приехал, закончив школу, получив в аттестате «пятёрку» по грузинскому языку и «четвёрку» по русскому, я с этими знаниями приехал в Петербург, то есть в Ленинград поступать в Макаровское училище. Но там по медицинскому – по зрению – я не прошёл. В общем, я поступил в ЛЭТИ. ЛЭТИ – это электротехнический институт. И то, потому что мне сказали, что оттуда можно попасть во флот. У меня такая идея, как бы, оставалась в голове – всё-таки связать свою жизнь с флотом, с морем.
Но на последних курсах познакомился я с выпускником нашей кафедры, который получил распределение и работал в Арктическом институте. Он своими рассказами настолько меня заразил и увлёк, что... – и плюс к тому мне ещё попалась книга Санина замечательная «Новичок в Антарктиде», да и потом у Джека Лондона, собственно, полярник он тоже был таким одним из ведущих. Помню, как на меня, как жителя Батуми, произвела впечатление фраза, когда "на улице вот так тепло, всего минус 15 градусов". Смок Белью даже сбросил рукавицы. Для меня это вообще какой-то космос просто, а в Батуми там бананы, там мандарины... И, конечно, вот, получилось так, что я с нетерпением ждал распределения, потому что я знал (в ту пору распределение было), что Арктический институт заявил всего одно место. А попасть туда можно было только по рейтингу – в то время между выпускниками существовал рейтинг, у кого был выше балл, у того было и право выбора первого. Я был седьмым в этом списке и опасался, что шесть предыдущих товарищей все вдруг пойдут в Арктический институт, но эти были товарищи – настоящие учёные, и им нужно было, чтобы работа была недалеко от дома. И была соответствующей их основному профилю.
Хотя в Арктическом институте мне сказали, что не так просто – не гляциологом, то есть человеком, который занимается изучением льдов, а именно – там работа как раз открылась – Радиофизическая лаборатория, которую возглавлял член-корреспондент Академии наук Виталий Васильевич Богородский. Вот он как раз и дал толчок этим инструментальным методам ледовой разведки, и как раз наш профиль (а наш профиль в ЛЭТИ был «радиолокационные системы») он вот как раз вот был там и востребован. Вот как раз банально получилось так, в этой лаборатории ты имел возможность сам строить локаторы, сам с этими локаторами ехать в Антарктиду и в Арктику, измерять, потом анализировать результаты, писать статьи. То есть это был полный цикл, в котором, в этом цикле, для меня 60 процентов привлекательности составляла экспедиционная часть. Не научная, которая потом должна была вылиться в какие-то статьи, хотя диссертацию я защитил, не без этого, по морскому льду. Ну и получилось так, что я в 73-м году, как поступил в Арктический институт, так с тех пор и работаю. И первые, конечно, экспедиции были – первая, кстати, была в Антарктиду, не в Арктику, а в 19-ю экспедицию. А потом, естественно, у нас тематика была разная – и на Северной Земле, и в Арктику, и на дрейфующую станцию «Северный полюс-23, 24», это ещё летающие экспедиции «Север» – вот это всё, через это всё я прошёл. И продолжал этим заниматься. Буквально я вот рассказал весь этот экспедиционный цикл. А потом вот этот переход на лыжах с собаками меня немножко от этого дела «отстроил», я от науки отошёл, будем так говорить. И занялся вот этим, таким способом выживания.

– У вас есть Ваши первые впечатления? Вы помните, какое первое впечатление от Антарктиды? И какое первое впечатление именно от Арктики? Были ли в чём-то отличия для Вас? Понятно, в одном случае есть белые медведи, в другом – пингвины, но всё-таки?

– Нет-нет, конечно, не про белых медведей лучше говорить... Антарктида для меня была первая, да. Я читал, безусловно, о ней многое. И, к удивлению моему, многое, из того, что я прочёл, действительно, оказалось, что так оно и есть. Мне повезло в том смысле, что в первую же экспедицию, в 19-ю, мы на своём летающем самолёте-лаборатории побывали на всех практически станциях, даже на загадочной станции Восток, которая, в общем-то, по книжкам Санина была неким космосом таким. Там, где и дышать трудно, и, на самом деле, так оно и есть. И температура там под 80 градусов зимой, а летом под 40, вот. И поэтому первое моё знакомство с Антарктидой состоялось в районе станции Молодёжная, куда мы прилетели на вертолёте. И меня потрясла тишина. там тишина была просто физически ощущаемая: вот далеко где-то тарахтел дизель, но звенящая тишина такая. И меня охватило некое чувство такое непонятного такого возбуждения, радости. Не знаю, почему. И краски там такие... краски сказочные, совершенно. Небо совершенно разных цветов и лёд, который совершенно не белый, а бывает всех оттенков, и так далее. И вот эти впечатления были мощные.
И потом, конечно, ещё раз говорю, что работать на аппаратуре, которую ты сам построил, и летать над ледниками, смотреть на них сверху и измерять, и так далее; и потом возвращаться в полевые лагеря, где ты встречался со своими коллегами, которые занимались примерно тем же, но в других областях, обсуждать эти дела – то есть, это всё была жизнь в экспедиции. Как раз то, о чём я мечтал.
В Арктике... моё первое посещение Арктики был 75-й год. Это была экспедиция на Северную Землю. Там тоже на ледниковый купол, на острове Октябрьской Революции. там я тоже занимался тем же самым. То есть летал на самолёте уже меньшего размера, измерял толщину ледников Северной Земли. Ну, конечно, с точки зрения красок и всего остального, Арктика произвела впечатление меньшее. Да и, видите ли, мы там были в тех местах, проезжали через те места, которых коснулось это вот влияние освоения, так называемого освоения. Когда осваивалась Арктика, осваивалась без оглядки на некое соблюдение экологических норм. Эти бесконечные бочки какие-то заброшенные, техника – всё это производило угнетающее впечатление. В Антарктиде такого не было в ту пору. Да и сейчас там с этой точки зрения обстановка очень правильная, вот. А в Арктике – нет. И там, конечно, закрывать на это глаза, конечно, можно было. Но это на подкорке откладывалось. Конечно, на куполе, когда ты на станции был, это всё было, как и должно быть на полярной станции.
Опять же, главное, видите, что привлекало меня, это работа в условиях очень близко приближённых к экстремальным, работа в коллективе, который – твои единомышленники. И ты себя чувствовал там не лишним. И это очень важно – чувство вот этих как раз отношений, оно сохраняется. И вернее, это – главный мотив, который тянет человека, потом возвращаться. Это стремление встретить опять тех людей, с которыми ты был. Обычно коллективы, собирающиеся на зимовку, они потом из зимовки в зимовку переходят. То есть там лишние люди они отсеиваются, а других жизнь просто отстраняет. А те, кто остаются, составляют такое ядро людей, которым приятно общаться, приятно быть вместе. И, в общем-то, это некий такой отдельный тип – я нигде потом больше не встречал такого типа отношений, когда слов много не надо, но ты знал, что ты, что там есть люди, на которых ты можешь полностью положиться и считать, что ты вместе с ними делаешь какое-то важное дело.
Я не скажу, что, вы знаете, книги, я ещё раз говорю, книги, которые я до этого читал, до Арктики, они, в основном, конечно, относились к такого рода произведениям, которые описывали не научные работы в Арктике, а именно путешествия, будем так говорить. И, конечно, это разница большая, в том, что творится на станциях научных или в экспедициях, в которых потом мне пришлось участвовать. Но, но, собственно, то, как описана Арктика как таковая, как среда обитания, среда обитания со своими ветрами, льдами, с ветром, с морозом – это всё полностью соответствовало. И, более того, одно дело, когда ты читаешь, а другое дело, когда ты чувствуешь сам по себе.
Я ещё раз говорю, что очень удивило и даже поразило сходство ощущений, которые я испытал на станции Восток, с тем, которое я испытал, прочтя книжку Санина «Новичок в Антарктиде». Там он пишет, что на станцию Восток ты прилетаешь, тебя встречают люди с фиолетовым цветом лица. Я думаю, что вот писатель написал, ну пусть. И первый человек, который зашёл в самолёт, у него было свекольного цвета лицо. Поскольку там давление небольшое, да, и, в общем-то, холодно, поэтому всё зависит от расположения капилляров и так далее, поэтому у части народа лица приобретают фиолетовый оттенок. И несколько так это настораживает. И вот я говорю, что я просто был, я просто был потрясён. Потому что только вот прочёл Санина, и тут такой человек является. Потом немножко я бы хотел его разоблачить. Он там говорит, что там нельзя сделать ни одного шага, чтобы не упасть без сознания. В итоге получилось, что я там даже вышел и почувствовал себя настолько хорошо (я был молодой тогда – в 19-й экспедиции мне было 23 года, вот) и я там пробежался немножечко, что категорически запрещено делать. Ну и первый результат сразу дал о себе знать. Когда я понял, что я не прав, что там действительно мало кислорода, там действительно холодно и нужно двигаться очень аккуратно. Это был такой урок.

– Момент первый, самый трудный момент – что запомнилось, с чем Вы столкнулись, с какими испытаниями? И второй вопрос: наоборот, что-то забавное, может быть, запомнились какие-то ситуации, которые забавными были. Самый трудный момент и самый забавный?

– Самый трудный? Как раз самый трудный бывает и самым забавным... Вы знаете, я, говорю ещё раз, что я не новичком попал даже – правда, в Гренландии я не был, я был первым русским человеком, который в Гренландии побывал тогда, такой переполох был на станции, но я ещё до этого был 4 раза в Антарктиде всё-таки. Гренландия и Антарктида – они очень близки по своим внешним характеристикам. Но для меня, конечно, было наиболее трудным моментом то, что я, конечно, должен был себя обучать, приучать, как правильно держаться на лыжах, поскольку лыжи не были моим видом спорта. Потому что я рос в Батуми, а там практически нет снега. И поэтому это немножко напрягало, потому что, понятно, когда техники скольжения на лыжах нет, это всё даётся с большим трудом. Тем более, надо было держать темп. Надо было идти, не просто так, а идти с командой вместе, где каждый практический мой товарищ по команде лучше меня ходил на лыжах. Вот в этом у меня был небольшой напряг и трудности. Что касается температуры и холода, то я, собственно, был к этому готов, то есть для меня не стало это неожиданностью. И потом, конечно, особенность в том, что ограниченное знание языка не позволяло мне полностью раскрыться перед своими товарищами. С другой стороны, там, собственно, говорить было особенно о чём. Поэтому, в общем-то, я считаю, то, что примерно ожидал, то я и получил. И трудности потом они со временем ушли, поскольку я более менее потом натаскался, как говорить по-английски, так и ходить на лыжах.

– Всё-таки какой-то забавный момент вспоминается? Может быть, какие-то ситуации? Бытовые?

– Забавные – я, значит, уже сказал, они связаны с тем, опять-таки со знанием языка (я довольно часто привожу этот пример школьникам, когда я читаю лекции), что, ребята, изучайте английский язык! А дело было в том, что когда мы отправлялись в Гренландию, на собрании команды, значит, представители спонсоров были. Они спрашивают – я понял не всё, потому что я только догадывался, о чём идёт речь, потому что очень слабо ориентировался в языке, – какой подарок мы бы хотели получить на финише от спонсоров. А зачастую спонсоры бывают хорошие (они вообще все хорошие, но бывают еще лучше). И моя техника, то есть методика общаться с людьми, когда не знаешь языка, это просто смотреть на ответы на вопросы, какие дают мои товарищи, чтобы хоть примерно быть в теме, вот. И когда спросили (а там вопрос пошёл по кругу), смотрю Стигер, мой товарищ, компаньон, у него есть слово «tulips». Не надо быть особым знатоком языка, чтобы понять, что речь идёт о тюльпанах. Я подумал, что все должны загадать цветы. Это ведь так у нас в качестве подарка, почему бы не цветы попросить? Ну и, конечно, единственный цветок, который я знал по-английски, это розы (они и по-русски звучат как розы). Я сказал, ляпнул: «Розы». И забыл об этом.
В Гренландии была трудная экспедиция. 45 дней мы шли, вообще без поддержки, в автономном режиме. Продукты кончились, собаки стали голодать и, конечно, главная, основная мечта была, чтобы что-то съесть – и у нас, и у собак. И поэтому определённые были надежды на то, что когда мы выберемся из этой экспедиции, там прилетят спонсоры и будет какая-то еда – подброс какого-то продовольствия. И когда Стигер мне за несколько дней до окончания сказал: «Вот сейчас прилетят спонсоры и привезут мой подарок (там какой-то паштет гусиный и бутылка вина, какой-то каравай хлеба)». Я говорю: «Секундочку!» Я тогда говорю: «Стоп. Почему не тюльпаны?» Он: «Какие тюльпаны? Я давно уже отказался от этих тюльпанов, по радио». Я-то по радио не сильно сёк, что по радио говорят, просто не мог. А я-то не отказался. В итоге получается так. Вот приходим, финишировали. Прилетают три самолёта сразу. Со спонсорами. И первого выходит женщина и спрашивает: «Кто Боярский?» – «Я!» Она поворачивается в кабину и вытаскивает букет из 11 великолепных парижских роз. Они прямо с росой ещё были. И даёт мне. Ну, я что, я беру эти розы, стою, как идиот, значит, с розами. А Стигер получает свой паштет с хлебом и вином, пытается скрыться. Но я его, отбросив розы, догнал. Розы, короче, я вручил даме. И поэтому говорю: «Ребята, учите английский! Это всё!» Потому что, если бы я знал английский, я бы, может быть, чего-нибудь другое заказал, и не стал бы есть розы на леднике, когда голод.
Нет, вы знаете, это же надо отделить. Экспедиции, в которых ты в качестве научного работника, вопросы снабжения тебя там не волнуют, там всё идёт по схеме. И, собственно, конечно, улучшения, безусловно, есть, что касается и снаряжения, и одежды, и продовольствия. Это здесь трудно не заметить прогресса. Что касается других экспедиций, там мы сами себе собираем всё, что нам надо, и с учётом, конечно, последних достижений, как в производстве новых видов одежды, продовольствие – которое весит меньше, больше калорий содержит и так далее. Поэтому, можно сказать, что прогресс идёт, это видно, что на месте не стоит. И, собственно, сейчас, конечно, по сравнению с тем, что было до этого, есть существенные, определённые сдвиги.

– Если взять первых полярников, то они были в гораздо более ограниченных условиях?

– Ну, нет. Не скажите. Конечно, там жили сначала в домиках ПДКО, то есть, вернее, домики делались из дерева. И это первый опыт вообще в Антарктиде был. Поставили эти дома первые так, что их занесло в течение первой зимы снегом полностью, они ушли на глубину до 8 метров. Потом стали умнее. Стали ставить дома на каменных выступах, на обнажениях. И стали уже строить дома по системе таких сендвичевых. Это та технология, которая используется и в Канаде, и везде на Севере. То есть в Антарктиде тоже самое. Специфика в том, что это всё поднимается на сваи, с тем, чтобы не было заносов снежных. Самое в этом неприятное то, что вследствие переноса снега, любой предмет он заносится моментально, если снег не продувается. Сейчас станции современные – сейчас станции, которые наши партнёры ставят – они вообще соответствуют всем нормам, которые люди себе здесь могут представить. Но там плюс к тому добавляется, что даже если не так сильно комфортно жить, но там такая обстановка - в Антарктиде, в Арктике – что там нет суеты городской. Там нет стрессов, нет необходимости оправдываться, говорить, куда ты поздно пришёл или рано пришёл, работа рядом, да и коллектив приятный. Небольшие радости – баня – они воспринимаются уже как дар Божий, больше ничего и не надо.

Сейчас вообще там стало телевидение, интернет там есть. На прибрежных станциях даже. Но самое важное, я считаю, отбросив телевидение (оно, может быть так и не нужно), то, что там есть связь. Сейчас люди могут звонить домой. Это гигантский прорыв. Вообще связь отличает все современные экспедиции от предшествующих. Это краеугольный камень. Вот даже сейчас многие оттого, что всё пройдено, просто стараются повторить исторические маршруты. В частности, я тоже этим увлекался: мы ходили по маршруту Пайера, по маршруту Норденшельда. Но это никак не то – даже если ты оденешь ту же одежду, будешь называть всех теми же именами, будешь делать всё, как прежде делалось на тех же репликах судов, самолётов, что было, это ничего общего с тем по сути своей не будет иметь только потому, что ты знаешь, что в любой момент ты позвонишь и скажешь: «Ребята, мне плохо!» А там не было этого, они уходили и не знали, вернуться или нет. Это очень большое. Вот нужно иметь такой (!) стержень, чтобы на это, понимаете, отважиться идти.
Просто вот читаешь дневники прошлых лет и просто восхищаешься, хотя описания один к одному. Я считаю, дневник Альбанова (на юг к Земле Франца-Иосифа, когда они пошли со «Святой Анны») и сравниваешь свой дневник – один к одному: вот они тащили и мы тащили, те же проблемы с водой, те же провалы, один вот – можно просто закрыть глаза. Но! У нас было, в отличие от него, знание того, где мы находимся, куда мы идём и связь. И ощущение того, что тебя не бросят, и ты останешься. Поэтому вот, конечно, это самый большой скачок, который – качественный скачок – который отличает современные от несколько назад десятилетий бывших экспедиций – это наличие связи с внешним миром.
– Что к вам людей, которые туристы, приводит? Именно желание совершить маршрут по Арктике?
– То, чем мы занимаемся, это уникальный продукт, который называется «Северный полюс». И это определяет всё. То есть, те люди, которые хотят попасть именно на Северный полюс, не в Арктику, а именно на Северный полюс – число этих людей с каждым годом не уменьшается. Их немного, но они есть. И реклама здесь в традиционном смысле слова не работает. Она должна быть очень целевой и в общем-то расходится так, знаете, кто побывал, тот рассказывает, вот. И поэтому на первых этапах наша компания была одна из первых, которая организовала коммерческий полёт туристов на полюс на вертолётах. Тогда еще не было «Борнео», мы просто организовали три вертолёта. Летели там 12 несчастных французов. И мы пытались привлечь людей таким способом: 50 долларов, чтобы попасть на Северный полюс, 6 тысяч, чтобы вернуться. Это действительно стоило 6 тысяч. Сейчас стоит 25 тысяч евро, то есть рекламировать такие туры – вот, мы даже на сайте (Арктика же у нас на подъёме и к туризму в Арктике призывают), но когда на сайте мы поместили свою программу, нам такие гневные письма пошли! «Вы что, смеётесь? какие это миллионы!» Но нашим людям (собственно, большинству наших) не так сильно интересно терпеть холод за такие большие деньги. А ребята-иностранцы у нас в основном такие, которые сильно хотят попасть на полюс. Мечта такая. Полюс – это же некая точка. Хотя она, с точки зрения обывателя, ничем не отличается от тысяч точек Северного Ледовитого океана, кроме того, что это 90 градусов широты, и ты можешь увидеть это. Раньше, когда не было GPS, ты даже этого не мог увидеть, поэтому надо иметь полюс в голове, чтобы как бы к этому идти.
Потому что у нас зачастую люди себя переоценивают, они недостаточно сильно мотивированы. Допустим, средства есть, и, давай, посещу. Так, для галочки. Как правило, на 2-й – 3-й день пребывания в холодных условиях ломаются и задают себе вопрос – губительный вопрос: «Что я здесь делаю?» А это отнимает все силы. Люди начинают мёрзнуть. Когда нет мотивации, тогда ты себя не можешь переломить, заставить себя делать то, что ты должен делать. Наоборот, ты с каждым днём всё больше и больше усугубляешь своё положение, задавая себе этот вопрос: «За такие деньги, что я здесь делаю?» Но таких немного, то есть люди вот каким-то образом подбираются те. Особой рекламы нет, но она работает и в интернете, и работает по отзывам людей, которые побывали. И потом на Южном полюсе такая же программа тоже проходит. Она дороже нашей и так же есть такая программа «Семь вершин».
Вот видите, сейчас люди выдумывают, когда адреналина не хватает. Ковид немножечко притормозил, но просто это может непонятно к чему привести, когда это всё случиться, каким образом людей можно вывезти. Это задача номер 1.
В нашем проекте «Борнео» эта задача решается очень чётко, у нас там постоянно находится два вертолёта. И мы гарантированно можем из любой точки маршрута в течение 2–3 часов вывезти человека и отправить его на Большую землю – в Норвегию. И это, в общем-то, гораздо больший уровень безопасности, чем на Эвересте, где люди, если, то... Поэтому позволило это нам позиционировать это как туристическую прогулку, потому что это как если это для избранных, если ты просто идёшь и не знаешь, выживешь ты или не выживешь, это не то, это не годится. Это годится для тех, кто решил провести аналог. Вот хотелось пройти маршрутом арктическим в Канаду. Это сложный – сложнейший маршрут, это не для всех, это не для любителей. Но мы тоже такие организуем.
– Вот есть что-то, что Вы бы выделили (или, может быть, несколько) знаковых для Вас этапов, которые у Вас были?
– Видите ли, если говорить про научные экспедиции, то, значит, я считаю, что мне повезло в том, что я принял участие в таких вот работах по измерениям толщин антарктических ледников. Потому что по итогам этих работ была составлена подлёдная карта рельефа Антарктиды, что, в общем-то, важно для понимания того, что Антарктида собой представляет. И это было прямое такое прикладное значение этих всех работ. И я считаю, что вот те работы, которыми я занимался в начальный период в Антарктиде, они такие, я считаю, достойные.
В Арктике выяснилось, что, собственно, с развитием ледокольного флота, что толщина льда не волнует судоводителей сильно, потому что по спутниковой информации выбирается, или по данным ледовой разведки выбирается система разводий, каналов и разряжений, куда ледокол идёт. Ледокол не идёт напрямую, напролом, как учил Макаров, и идёт по линии наименьшего сопротивления, что и правильно. Поэтому, какая там толщина, не сильно волнует. Важен параметр сплочённости льда, зоны сжатия. Вот это вот влияет на судоходство. И поэтому те же работы, перенесённые в Арктику, они не сильно получили развитие, хотя сначала казалось, что без толщины льда делать там нечего. Надо точно знать, и ледокольные капитаны будут говорить «спасибо». А потом они нам сказали: «Ребята, конечно, но...» Она важна тоже для понимания физики и процессов обмена энергией между океаном и атмосферой, потому что лёд как граница действует, и толщину его знать надо в модели. Это чисто такое фундаментально научное знание вот этих вот толщин льда. Поэтому такое развитие радиолокационной техники для измерения толщины морского льда для прикладных целей оно не пошло, для научных целей – это отдельное вообще сейчас даже другие есть активные радиолокаторы, пассивные радиолокаторы и довольно точно измеряют – это уже для научных прикладных конкретных целей.
– А вот как путешественника, что лично для Вас самое оставшееся яркое воспоминание? Я имею в виду именно в плане экспедиций.
– Вы знаете, у меня, я считаю, что у меня моей самой главной моей экспедицией была, конечно, Антарктида. И по протяжённости, и по результатам, по всей массе впечатлений, вот. А как самая трудная, драматическая – вспоминается путешествие через Арктику, когда у нас такое вот начало было, когда мы чуть не потопили, не утонули. И когда ушёл один человек, что для меня было вообще таким большим-большим потрясением, с той точки зрения, что я не мог себе представить себя на месте этого парня, когда он отказался от участия, когда мы уже были на маршруте. Он сказал, что тут лёд, что нет. И это был совершенно удар в поддых, поскольку мы же планировали, и у нас тренировки, всё было рассчитано на 6 человек, три палатки. И он был неумолим. Я себя не мог представить на его месте, чтобы вот так вот подвести команду и уйти, вот. И эта экспедиция была наиболее трудной, вот она стала и с моральной точки зрения, и чисто с физической. Потому что дрейфующий лёд для путешествий – это совершенно отдельная история.
В Антарктиде тоже не сахар. Там, в общем-то, не всё ровно и гладко, там есть заструги. Там, безусловно, климат жёстче намного, поскольку там и дует сильнее, и холоднее, и высота.
А здесь, когда ты прошёл март, апрель, ты выходишь, температура там – майская температура – где-то минус 5 – минус 8 градусов. Хотя, хотя это не трудное путешествие. Для хождения на лыжах оптимальная температура морского льда это ниже минус 25 градусов, тогда морской лёд ведёт себя более-менее предсказуемо. Потому что при температуре ниже 25 градусов – нет, выше 25 градусов он становится уже не таким надёжным, потому что морской лёд там содержит много рассола. А рассол выпадает в жидкую фазу при температуре выше 25 градусов и тогда... Если, скажем, пресный лёд, и ты можешь, скажем, спокойно идти по 4–5 см, то здесь – 10–15, 10–15! То есть у них разные характеристики. Поэтому, когда тепло, казалось бы, хорошо идти. Но, во-первых, жарко, во-вторых, ты не можешь рассчитывать на лёд, как до этого. Здесь палка о двух концах.
– На Ваш взгляд, ребятам молодым, которые ещё учатся, находятся на начальном этапе ещё – какие качества необходимы для того, чтобы подготовиться к Арктике или к Антарктиде? И можно ли как-то подготовиться? Можете ли Вы дать какой-то совет?
– Вы знаете, здесь нужно начинать с другого конца. Не к Арктике и к Антарктиде готовиться, а надо готовиться к конкретной профессии, которая тебя интересует и увлекает, и зовёт. И если эта профессия относится к числу востребованных в Арктике, так сказать, то можно об этом говорить, что ты в Арктику или Антарктиду можешь рассчитывать попасть. Потому что профессии «полярник» не существует. Это не профессия, правильно? Вот, это про образ жизни.
Но для тех, кто уже как-то загорелся вот этой идеей посвятить себя или применить себя там, в Арктике и Антарктике, конечно, нужно иметь в виду, что там не все профессии нужны, не все профессии важны. В частности, научные профессии, научные специальности, которые там востребованы, конечно, они связанные – гидролог, океанолог, геофизик и сейсмолог, это, может быть, такие, с какими можно пытаться пробовать себя в Арктике или в Антарктике, вот. Ну а если говорить о будничной профессии, не научно, то это профессии такие – механик, водитель, врач. Врач. Врач вот найдёт себе применение везде – в Арктике, в Антарктике. И чем он профессиональнее, тем лучше.
И вообще это относится к главным требованиям к ребятам – надо рассчитывать, чтобы попасть (попасть ты можешь, буквально можно даже на это рассчитывать), но остаться – задержаться и остаться там – это нужно всегда старание и сразу поставить себе цель овладеть профессией на максимально возможном профессиональном уровне. Потому что вот там, в отличие, скажем, от более умеренных широт, от цивилизации, там помощи, собственно, ждать неоткуда. В сложных ситуациях, когда нужно принимать решения, когда нужно использовать весь свой опыт и багаж – и чем его больше, тем больше шансов, что не только ты выживешь, но и окружающие тебя люди, которые на тебя рассчитывают. Там же каждый по специальности работает и каждый за свою сферу должен отвечать так, чтобы не подвести остальных. Поэтому требование профессионализма – это самое главное.
И ещё такое важное требование – это терпение для полярника. Это терпение. То есть люди, которые не могут потерпеть, для которых ожидание пол дня или неделю вызывает стресс, им лучше или тренироваться, чтобы этого не было, или туда не ходить. Потому что это, безусловно, черта и явление, которое там будет. То есть, терпение, безусловно, надо. У меня такое правило: отчаиваться не надо никогда, потому что в любой ситуации, кроме смерти, могло быть хуже. Всегда можно представить, когда ты идёшь, идёшь и на тебя упал кирпич и попал по ноге; а мог бы и по голове. Вот видите, поэтому всегда надо в каждой ситуации находить для себя такое правило. Оно не моё изобретение, но оно работает блестяще просто. Когда тебе кажется, что всё вокруг рушится, ломается, всё пропало, то вспомни: «Ребята, а ты же мог вообще помереть! Чего ты переживаешь? Давай-ка быстренько выходи оттуда». И это нужно, и ещё вот терпение, и вот такое позитивное отношение к окружающему. Обязательно вести – научиться себя вести так. Это даётся жизненным опытом.
У молодёжи зачастую бывает, что если особенно он где-то преуспел в чём-то и считает себя непререкаемым таким авторитетом, то вот он попадает в коллектив, пытается это показать. И это не всем нравится. И это не должно быть так, даже если ты действительно лучше всех, то это лучше доказать делом, а не пытаться это как зависит от первой инстанции подавлять других этим. Вот это как раз не работает. В коллективе, особенно в полярном, который ограничен во времени и в пространстве, это не работает. Поэтому надо всегда ориентироваться на своё поведение так, чтобы ты не доставлял неприятных минут и ощущений своим товарищам. Как ты впишешься в коллектив - это важно. Бывали у нас случаи в Антарктиде, когда люди не вписывались. А когда это на зимовке, то очень страшно. Потому что там же не уехать. И там нужно с этим человеком, который не вписывается в эти рамки, которые установлены, с ним трудно существовать. Это одна из таких опасностей и испытаний, через которые надо будет проходить. И себя к этому заранее надо будет готовить.
– Каковы Ваши планы на будущее?
– Вызнаете, я считаю, что я, в общем-то, свой основной долг выполнил, я старался обо всех своих экспедициях, в которых мне повезло участвовать оставить какой-то след. Чтобы это было известно не только мне и моим родственникам, которые читают книги, но и как можно большему числу людей. Потому что мне казалось достаточно неправильно, если у тебя судьба сложилась так, что ты можешь 60 раз быть на полюсе, а кто-то не может. Но не потому, что они плохие, а я хороший, а потому что так получилось. И вот, когда я пишу книги о своих личных впечатлениях, это позволит, может быть, другим людям, которые не имеют такой возможности, хотя бы окунуться через книги в это дело.
И поскольку сейчас все мои экспедиции книгами «закрыты», а стихи – это так, я стихи условно называю «стихами», это называется стихосложение, а не стихотворение. Это две большие разницы, большая разница, вы понимаете, о чём я говорю. Но, тем не менее, я такую слабость за собою имею. Как-то у меня получалось быстро писать по теме, по разным темам заданным, таким образом, поздравления ко дням рождения и так далее. И потом это занимает мозг. Когда идёшь на лыжах, и когда там безмолвие, ничего не видно и так далее, то надо о чём-то, чтобы башка думала. Мне-то было, правда, удобнее, потому что я шёл впереди, и мне нужно было следить за направлением. А мои товарищи, которые шли, просто опираясь на нарты, и думали о чём-то своём, им нужно было в течение 9 часов нагружать голову, а так спать-то нельзя на ходу, я поэтому и сочинял стихи. И для меня был такой своеобразный спорт, потому что меня – меня мои товарищи по-русски не понимали, поэтому я должен был на английском писать, на английском я сочинял стихи, мне проще – я знаю меньше слов. И вот получалось так, что даже рифма там как-то получалась, и я дарил их своим товарищам. Они были возмущены такой наглостью. Потому что я так прозой-то не сильно хорошо говорил, а уже стихи брался писать, вот.
Стихи… я, видите, посчитал, что у меня много посвящений друзьям, которые уходят, но жизнь – жизнь она идёт, она прерывается... Мне просто хотелось, чтобы о них осталось что-то. Потому что почитают, там по фамилиям, по именам всё, можно будет когда-то, когда время будет, просто родственники, близкие, родные – посмотрят, почитают про своих. И это оставит такой след. Вот это моя мотивация была. Не то, чтобы я хотел получить поэтический приз за это, нет.
– То есть, у Вас в ближайших планах книги нет?
– Вы знаете, я думаю, сейчас как-то трудно себя заставить этим делом заниматься, потому что после этих экспедиций это цель была такая. Итоги. А меня вот 10 лет прошло с моей крайней экспедиции. У меня быстро получилась книга про Антарктиду, я за 4 месяца её написал, когда был, в отпуске был после Антарктиды. А Гренландия уже послабее.
Я, в основном, базируюсь на дневниках. Дневники у меня звуковые. Потом был стопор, потому что у меня не было времени перевести звуковые дневники в вордовский формат, чтобы редактировать. И я всё ждал, когда будет компьютерная программа. Мне сказали, что скоро будет, и ты вставишь кассету и у тебя на выходе будет документ Word. Но я не дождался этого. Мне сказали: «Чего ты морочаешься?» В это время – это было в 10-х годах – в 2000-ных – много людей было, машинисток, которые без работы, и за относительно скромные деньги я вот нашёл ту, которая как на машинке, вот просто включала эту запись и на компьютер переносила этот текст, просто. Потом я брал его и художественно обрабатывал. И получались уже книги, которые вышли.
Видите, мотивация она должна рождаться внутри самого человека, без этого не получится, со стороны её не привить. Но я просто убеждён, что если человек поставил какую-то цель, попасть, быть, например, моряком и работать на ледоколе где-то там, и он к ней планомерно идёт, то он, в конце концов, должен, должен... и мои пожелания, чтобы цели, как можно раньше были поставлены – во-первых, чтобы они были. Потому что без цели определённой плохо (причём, чем раньше она появится, тем лучше). Сейчас у них такой возраст, когда они... Вот я сейчас был с ребятами на ледоколе знаний к полярному полюсу (7-й – 10-й класс там ребята такого возраста) и вот я узнал, что у многих у них уже есть задумки – покорять территории совершенно не обязательно, чтобы полюс это был Северный или Южный, или магнитный. Полюс – это как понимание некоей вершины, к чему ты стремишься, вершины твоей профессии. Вот надо её достичь! Для этого нужно стараться не свернуть с пути.
Я этого желал бы ребятам – вот именно иметь сначала такой «полюс» в душе, и потом, по возможности сил, несмотря на все препятствия, которые или соблазны, которые им встретятся в жизни, не откладывать на следующий день, на следующий раз и так далее. Не надо откладывать, надо – надо идти. Пусть медленно, но идти постоянно в одном направлении.