Кессель

Если говорить о своей биографии, то я к своему 70-летию, на скорую руку, выпустил вот такой вот альбомчик (фотоальбомчик), где все мои вехи, очень кратко, конечно, не все, а кратко. Но сначала же нужно о предках: это вот по маминой линии, значит, старинные фотографии – вот это еще 1908-го года, моя бабушка, прабабушка, прадедушка – вот они; это мой дедушка в тридцать третьем году. Не очень-то древо большое, но тем не менее. Это когда мы жили, папа служил в Германии после войны, я там родился в сорок седьмом году, вот это моя няня фрау Гертруд (Гертруда) была. Это мы уже в Нижнем Новгороде вот я со своей двоюродной сестрой, с Татьяной - она сейчас там и живет. Это мы уже после Германии, папа служил на Украине, вот мы на Украине. Вот мой, первый так сказать, самолёт, на котором нужно было крутить ручку и крутился пропеллер – это в детском садике. Первая морская форма, в 54-ом году – это на Украине еще было. Потом Нижний Новгород, где мы жили. Вот моя бабушка, моя прабабушка, папа, мама, сёстры тут…

Это вот я юнгой. Юнга я был в 60-ом году, в 61-м я уже был в детском речном пароходстве в Нижнем Новгороде матросом, боцманом, и так далее… а вот в 63-м году это в Волгограде, где я уже дублёром капитана ходил до Волгограда – это мне было уже 16 лет, я уже был старый. Потом, на следующий год, я поступил уже в Сормовский машиностроительный техникум. Там на практике мы работали в цехах и занимались строительством вот таких вот атомных подводных лодок 670-го проекта. Там я после бокса стал заниматься штангой. Вот это мои однокашники тут. Потом в армию пошел с завода уже. В армии в школе сержантов учился в Иркутске и служил в ЗРВ ПВО страны. Это я вот уже, папа ко мне в Омск приезжал, мы с ним – это я младший сержант здесь. Это моё хозяйство: дизеля тут, вывод на режим дизелей, моя электрика и дизеля. После армии я ездил (ну надо было немножечко на штаны хотя бы гражданские деньги заработать), я там работал, значит, в мастерских экспериментальных производственных год. И за год я подготовился и поступил в Макаровское училище. Вот я здесь на фотографии – меня провожают, я уезжаю с сумкой, последние тренировки мои в Нижнем Новгороде (в Горьком тогда). И первые мои уже фотографии здесь. Мои соревнования… штангой я уже не бросал и везде ей занимался, где только ни был, ну, в разной степени, конечно. Вот это уже учёба в Макаровском училище, ну, учёба была у нас с практикой – вот здесь я в Финском заливе… мы на судне.

Здесь я на дрейфующей станции, в 75-ом году, «Северный полюс – 22». Дальше вот в Тикси работа – тоже это 75-й год. Потом в семьдесят пятом году я пошел во вторую экспедицию - уже в южные моря: в Средиземное море. В Тикси я был в сборной Тикси по штанге, там в Якутске мы выступали. Закончив училище, я был полгода, я работал в ГГИ, был в Байкальской экспедиции вот, на Байкале на «Меркурии» ходили. После этого я перешёл в Арктический институт и был с 78-го года начальником ледового патруля. Вот мы из Находки (это мы в Находке находимся), вот Японию проходим, вот на этом судне, которое (здесь у меня на столе стоит модель этого судна) «Створ» – гидрографическое судно, мыс Дежнёва, Камчатка, блинчатый лед, во льдах, постановка буйковых станций, штормовали, дрейфовали и чего там только не было… Большие работы… В следующий год у меня тоже был ледовый патруль, но в перерывах я еще занимался, вот в 77-м году, в двух экспедициях «Север» был. Из Ленинграда мы тоже делали рейс и для экспедиции «Север», но моя основная экспедиция была ледовый патруль. Вот на судне «Створ» – три навигации ходил. Рождались детишки…

Ну вот, ледовые патрули – это такие экспедиции, они вообще-то возникли после гибели «Титаника», и первоначальная задача их была отслеживать кромку льда, чтобы для безопасности мореплавания. Но просто так ходить судну и отслеживать кромку – это же нерационально, поэтому эти экспедиции выполняли, в основном, океанографические работы, то есть мерили глубины, ну это уже гидрография, это всегда перед тем как делается гидрологическая станция, замеряется сначала глубина, чтобы знать – приборы на какой горизонт ставить. Горизонт – это от поверхности и вниз. Глубина – это от поверхности до дна. От поверхности до какого-то уровня – это горизонт называется правильно у океанологов. Брали пробы воды, делали химический анализ, ставили буйковые станции с самописцами течений, замеряли на разных горизонтах направление и скорость течений, в зависимости изменения во времени их. Я, когда был в ледовом патруле – у меня был ледовый патруль Центрального района Арктики, то есть ну основное море – Лаптевых и Восточно-Сибирское частично, но оно было здорово покрыто льдами, поэтому там, в основном, такие попутные наблюдения шли. Это сейчас свободно ото льдов уже очень много пространства морей, а тогда это все было забито здорово льдами. Судно базировалось в Певеке, но сначала я его получил в Находке (делали там ремонт) и потом шли через Тихий океан, через Провидение и дальше на запад по Севморпути.

Ну вот основные работы ледового патруля – это океанографические работы. Мы и метеорологию, там все сопутствующие наблюдения, тоже выполнялись. В 74-м году я был курсантом и был на практике в Калининграде. Из Калининграда мы выходили на СРТ-8029 бортовых – это средний рыболовный морозильный траулер. У нас научно-поисковое было судно, ну два научных работника: это начальник экспедиции – он морской биолог, и я – океанолог. И мы ходили в юго-восточную Атлантику, до 30-го градуса южной широты, ближе к Африке. Когда мы обнаруживали косяки рыб, то мы вызывали на себя флот. Но первые прибегали не наши, а поляки, японцы, а потом уже наши: все слышали, что мы косяк обнаружили. Но и сами мы тоже ловили рыбку кошельковым неводом, но я еще забавлялся – на крючок ловил акулу. Вот сувениры акульи – они у меня на первом этаже есть. И тогда я вёл дневник. Ну я вел дневник, наблюдал за изменением психологического состояния экипажа, и своего собственного, в течение полугода плавания – меня и это интересовало, вот эти вопросы. Ну и океанология вся там. Вот, а после этого, в 75-м году, тоже будучи курсантом, я был в экспедиции «Север» («Север-27» она тогда называлась) и был на дрейфующей станции «Северный полюс-22». Я тоже там вел дневничок, но он такой кратенький был – ещё я не на полную катушку, потому что я много ли там понимал тогда – делаешь своё дело… А вот когда я уже (ну замом я ещё был начальника экспедиции в 77 году – это уже после окончания Макаровки), а когда я начальником уже с 80-го года стал, тогда у меня я уже видел всё: все горизонты, я знал для чего, что, чего делается. Не узкий уже круг, а широкий, то есть по всей Арктике.

Самолёт обычно у меня был разъездной, так сказать, Ил-14, но я чаще всего летал с двумя экипажами, чтобы не ночевать нигде, ну а сам я уже спал только в самолёте. Ну, и я не летал на пустом самолёте никогда. Даже наш начальник отдела экспедиций Юрий Борисович Константинов как-то сказал: «Серёжа – ты плохой начальник «Севера». Я говорю: «Чего это? Почему?» «Ты не можешь сесть в пустой самолёт и лететь». «Не могу. Конечно, я найду загрузку какую-нибудь». Я говорю: «А ты-то можешь сам?» «Нет, и я не могу». «Ну так вот, мы оба плохие значит тогда начальники экспедиций».

Ну вот это закончены были мои судовые. Мне ближе всего, конечно, море и морские экспедиции на судах, то, чем я занимался вот с 60-го года, с 13-ти лет, когда юнгой пошел. И я всё время с морем был, ну, с рекой, потом с морем, был связан. И вдруг вот мне пришлось с 80-го года, убедили меня начальники мои, заниматься, значит, стать начальником высокоширотной воздушной экспедиции «Север». «Но, если там у тебя не получится, - мне сказали, ты не захочешь, ну будешь тогда на белом пароходе там помкапитана по науке, значит, в морях своих любимых». Но у меня вроде получалось, так я и застрял в этой экспедиции «Север», сначала пять лет. Потом я отдыхал – два раза зимовал на острове Жохова и на СП-30, но для меня это был отдых, по сравнению с этой тяжелейшей экспедицией «Север». Она тяжёлая для начальника в основном, подчиненные – каждый занимается там по всей Арктике (отряды) своим узким делом. А мне всем приходилось заниматься, по всей Арктике летать – это было очень тяжело. Тяжелее всего не с природой было бороться, а с бюрократией там, в разных местах преодолевать вот эти все препоны бюрократические, с лётчиками там… ну, лётчики-то сами молодцы, они прекрасно работали почти все. А вот с руководством там, в Якутском управлении гражданской авиации, там сложности были… Были и вот, основная база у нас была в Черском – штаб, но одно время я его даже перенёс на Певек, потому что очень сложно стало работать там: появились конкуренты - московская организация, 123-я экспедиция ГУК (Главного управления геодезии и картографии) и уже самолётов стало не хватать, то есть я уже не один был, наша экспедиции не одна была, с конкурентами как бы. Ну, все делали своё дело, помогали друг дружке конечно, но самолётов не хватало и отношение было уже другое к нам от лётчиков – не от тех лётчиков, которые летают, а тех, кто руководит там – высокие эти инстанции… Ну вот и в экспедиции «Север» мне пришлось проработать ещё и второй раз, после зимовки на СП-30. Мне не дали ещё там (я хотел полтора года отзимовать, чтобы летний отпуск был, потому что мы осенью открывались), но был приказ сесть на вертолет, лететь и никакого отпуска (чуть-чуть там дали – две недельки) и снова стать начальником экспедиции «Север», что мне уже абсолютно не хотелось, но пришлось. И ещё пять лет значит снова был, до окончания работы этих экспедиций и всех дрейфующих станций.

А дневник с севера есть у Вас? Вот кучка –это в основном «Север» дневники, в основном по «Северу», разные годы здесь 85-87-й год, это зимовка моя на острове Жохова и начало дрейфующей станции СП-30. Вот на СП-30 целиком год 88-й. Разные годы. Вот 82-й там и так далее. Ну что, здесь текст у меня, но и есть вставки какие-то. Это вот зимовка на Жохова: радиограммы какие-то тут, какие-то схемы. Вот здесь вот мы делали, допустим, на льду взлётно-посадочную полосу, ну старались сделать её 1800 метров длиной, если получалось, но, хотя для посадки самолётов больших Ан-12, четырехмоторных, по руководству по полётам, значит, достаточно было сделать 1500 на 50, ну мы всегда, как бы, перевыполняли план и чуть больше делали в ширину и в длину. Здесь у меня за нарастанием льда наблюдения, значит, как это всё происходило. Потом… что здесь ещё… А, потом вот в этом дневнике у меня уже 87-ой год как то мы проскочили быстренько и начали организовывать, но есть тут полёты у меня в 87-м году ледовая разведочка, и потом вот мы стали открывать станцию новую дрейфующую СП-30. Вот дальше, ну вот скажем на СП-30 – ну это вот целиком год на ней еще 88 прошел, то есть 87 и 88 год. Ну здесь тоже наблюдения различные, координаты.

Мы же… дрейф у нас был сложный, и вот в 88-м году мы чуть не врезались в остров Жанетты. Вот я рисовал – здесь Жанетта. Я и снимал фотоаппаратом, но я боялся, что мы идём на эти острова Жанетты и Генриетты. Две полярные красавицы опасные, и приближались каждый день и вот я отмечал глубины постоянно, координаты наши и прочее. А когда первый раз я увидел, ну я думал… ну никто не верил, что вот это, значит, Жанетта и Генриетта, но потом в какой-то день, значит, были видны оба острова на расстоянии, на огромном расстоянии. Жанетта была на расстоянии… как у меня записано – семьдесят девять километров, а Генриетта – ещё дальше, там сто с чем-то. И вот только контуры были видны, но никто не верил. Значит, тогда я просил тех, кто ночную вахту ведёт, смотреть вот в этом направлении – что увидим мы их всё-таки. И вот увидели на огромном расстоянии – там больше ста километров, но за счёт рефракции над горизонтом поднимаются они, но это реальные изображения. Я фотографировал и зарисовывал, боясь, что где-то плёнка засветится там или еще чего-то, но у меня ничего не засветилось. У меня и на фотографиях есть, и мои рисунки, значит, точный азимут на них: кто как видел, когда я спал, рисовал я, их заставлял рисовать, но настолько это всё противоречиво было… Рисовать надо с натуры, а не по памяти, а по памяти всё перевирали. Ну вот мы в 14 километрах от Жанетты вдруг наша льдина (ну все мы уже на рюкзаках сидели – думали всё, нас будут вертолетом спасать, как 14-ю льдину, это было тоже у Юлия Борисовича Константинова, когда-то они вмазались в Жанетту и раскололо там всё), ну, мы думали, что нас эта же участь ждёт. Но мы вдруг повернули на юг, шли-шли на юг, повернули снова на восток, нарисовали такую петлю и пошли снова на север. Мне вообще непонятно было как мы дрейфуем, и я запрашивал вот Валерия Николаевича Купецкого, он великий был анго (это начальник научно-оперативной группы штаба моропераций Востока), я его запрашивал: «Что такое? я не понимаю, куда мы дрейфуем?» «Сергей Аркадьевич, там застамушены льды и поэтому вы дрейфуете не по ветру, а вот вас крутит». «Слава богу, теперь я понимаю!». Это былА непонятность. Вот это эти экспедиции…

 …Да ну и мне уже слово «начальник»… меня тошнило уже от этого слова, поэтому мы пошли два начальника: я и Саша Терёхин, ну, Саша старше меня (он 32-го года рождения, я – 47-го) он начальник был, ну, когда я был начальником «Севера» – он был моим заместителем, а когда я в ледовый патруль первый раз пошёл в 78-м году, я-то салага ещё, первый раз, и хоть просил: «замом меня отправьте, чтобы я там понял чего-то», «нет, пойдешь сразу – там научишься». И вот я пытался у Саши научиться. Мы с ним параллельно шли – он был начальник ледового патруля Востока, а я – Центра Арктики, ну как учиться: он на своём судне, я – на своём, ну, в общем, сам и учился. Ну вот, но вроде получалось всё. Хотя мелководные моря… в них очень сложно работать, потому что буйковые станции ставишь, а штормами их отрывает, там тросы рвёт, буи в шторма отрывает тоже, они дрейфуют уже сами там, эти вехи с уголковыми отражателями. Но находили, и вехи отдельно в морях ловили, локатором, поднимали вот, приборы поднимали. Всё у нас, в общем-то, получалось, трудно, но получалось. Но это интересные были экспедиции, поэтому-то у меня модель судна «Створ». Это три экспедиции, у меня было три года, но незабываемых, мне очень нравилось на маленьких пароходах ходить. Я считаю, что самая замечательная экспедиция всех веков и народов, всех времен и народов – это Нансеновская на судне «Фрам», поэтому у меня «Фрам» здесь и стоит. А автор обоих этих вот моделей это Шелимитинский Юрий Сергеевич, наш радист замечательный, заврадио, царство ему небесное. Он судомоделист был, причём замечательный. Здесь в одной пропорции они – 1 к 75 масштаб сделан, и очень здорово всё сделал.


Вон я тут в вороньем гнезде сижу и капитану по рации говорю право или лево руля – как там во льдах обходить. С капитаном мы стали друзьями большими (Тихонов Владимир Иванович). А потом вот я переключился уже на лётные экспедиции. Сначала ни черта не понимал – как там, как чего рассчитывать, сколько там загрузку можно самолёта, на сколько мы летим, ну, потом вошёл в курс дела, и вот первый прекрасный лётчик, с которым я летал, мой земляк из Нижнего Новгорода – Лев Афанасьевич Вепрев. Сейчас я с его семьей, с женой, с дочкой мы на связи часто бываем, а Льва Афанасьевича уже нет.
После этого, когда всё стало валится в 90-е годы, мы все равно продолжали, я продолжал с авиацией работать и, сначала, я пошел в Москву работать у Пети Задирова, который когда-то был моим замом в Певеке, и прекрасно там сработал – он парашютист, испытатель парашютов. Вот погиб он совсем недавно, в прошлом году… Он меня взял к себе, лётным директором, потом я и коммерческий директор был, и там что-то у меня разные названия было, но занимался все равно одним и тем же делом – это полетами на Ил-76, хотя мы летали и на «Руслане», на Ан-124, у нас тоже были такие рейсы, вот терпеть не могу говорить «впервые в мире», но это было впервые в мире – мы летали на самолёте такого класса на грунтовую заснеженную полосу в Тэнкеле – северная Якутия. Шесть рейсов сделали в 96-м году и, после этого, я перешёл в Санкт-Петербург, открыл здесь филиал этой фирмы – ЦАПР (Центр авиапарашютных работ) «Полюс», и здесь летал на Ил-76 на Север и на Дальний восток, на Чукотку.


(ПРЫГАЛ ЛИ САМ) Нет, я один раз собрался, у нас положено было прыгать с парашютом. Петя всех собирал, но я был дежурный – у меня три самолёта в воздухе были, в Сокольниках мы сидели, там офис, но я подменился уже и хотел все-таки поехать прыгнуть – в Киржач ездили прыгать. И тут пришел мой заместитель, бывший полковник, Сечевой Анатолий Григорьевич, он говорит: «Сергей Аркадьевич, на кой чёрт тебе это нужно?». «Ну ты-то прыгал сам?». «Так я лётчик был, истребитель. Нам положено. У меня девять прыжков, больше я не хочу». А я хочу – как же, мы же в центре работаем авиапарашютных работ. Он говорит: «Неужели, Сергей Аркадьевич, можно доверять свою жизнь этой тряпочке? Не надо, не надо». Думаю: «Действительно, надо будет – так прыгну». В общем, я не прыгнул. Я прыгал с вышки только три раза, а с самолёта я не прыгал, зато у меня дочка младшая прыгала. Вместо меня.
После вот мы и занимались полетами на Север, по всему Северу, то есть я Север не оставлял. Уже Арктический институт там практически не работал – несколько экспедиций было, но все экспедиции Арктического я возил туда, на тех самолётах, которые я арендовал. А потом и это дело прекратилось, и я стал работать уже… я никогда не думал, что я ещё в Антарктиде буду работать, но получилось так, что семь лет на Антарктиду ушло. Сначала мне было как-то неинтересно. Я прилетел, когда первый раз на Ил-76 в Антарктиду, а там старые полярнички, с которыми я в Арктике работал. Они: «Серёжа, ну как тебе Антарктида?» «Фигня какая-то: стою – лёд не дрейфует, не ломается – не интересно». А потом мне стало интересно, там своя уже специфика. И летали мы тоже, парашютное десантирование делали с Ил-76 на станцию «Восток», и недалеко от Южного полюса (на Южный полюс нас американцы не пускали – там у них своя станция Амундсен-Скотт), а мы рядом делали. И на восемьдесят третьем градусе широты тоже там у нас фьюил-депо было, где промежуточная заправка самолётов была маленьких, которые туристов нам возили на полюс. Тоже интересно, и самое главное, что я не только Антарктиду снова стал изучать. Ну я её изучал, когда курсантом был, а тут я заново стал изучать и историю, и всё мне интересно стало. Ну, а ещё к тому же мне интересно было путешествовать по Южной Африке. И вот пока нам не очень-то начальство разрешало уезжать, но ведь были и новогодние праздники какие-то, но в общем на восемь дней мы как-то из Кейптауна мотались по всей Африке на восемь дне, и на три дня уезжали, там мы так далее на машинах.

Да, я Арктику и не бросал, я хоть работал на Антарктиду, но вот 2010-2012-м я на Таймыре работал. Там была наша российская, шведская, английская экспедиция на Таймыре, ну вот я занимался логистикой: я их высаживал, снимал, ротации делали, и закрывал эту экспедицию, там и на моторных лодках, ну я, в основном, на вертолётах вот летал.
Это на СП-30 было дело: мы ждали с нетерпением, что вот мы сейчас сделаем взлётно-посадочную полосу, а это уже четвёртая была у нас полоса. Три у нас сломало – только сделаешь полосу, слава Богу, не полностью, и подвижки льда ломали всё это дело. И уже полярная ночь шла, уже второй месяц декабрь был, и мы доделывали полосу, и вот, поехали, значит, с механиком Сережей Лабинским, другом моим, вот поехали на полосу. Мы в балке сидим, он в тракторе тащит нас, и вдруг останавливается. Я думаю: «Что-то рано он остановился». Выходим из этого балка, значит, темнота, ничего не видно – полярная ночь, луны нет, звезд нет, небо затянуто, ну в прожекторах там от трактора видим чего-то. Он говорит: «Всё, приехали. Всё сломано впереди». До полосы ещё не доехали, а уже все сломано. Ну, а дальше я решил спасать: я уже туда затащил кучу своего имущества гидрологического, и пешни там, и газовые баллоны, и палатка КАПШ-1 там стояла, и движок там был – надо спасать было, хотя бы это. Ну, и вот я поехал с одним фруктом на «Буране» вот. У нас два было водителей «Буранов», ну по совместительству водителей. Был один парень нормальный – надо было с ним ехать. Я поехал с другим, у него постоянно ломался «Буран». Ну, доехали, когда до взлётно-посадочной полосы строящийся – там все разломано, и я не вижу где палатка и вообще её не схарчило ли подвижками льда. Ну, я выстреливал из ракетницы. У меня карабин был за спиной, рация висела, ракетница, ракеты в карманах сигнальные. И я выстреливал этими осветительными ракетами, но я не вижу палатку, потом увидел. А он всё ремонтировал, напарник мой, «Буран». Всё у него там то фара гасла, то ещё чего-то… Ну что я время буду терять – я пошел пешком. Ну а ракет то тоже может не хватить, поэтому я выстреливал, смотрел где следующая трещина, я добегал уже до неё и останавливался, пока ракета висит. Дальше перезаряжал, снова выстреливал. А тут я выстрелил, а под ногами то не увидел, рванул – и в воду оказался, причём на другой стороне. Там, где-то полтора метра, не просто трещина шла (трещина – это когда лед неподвижный), а здесь лед подвижный, причем одна сторона сюда движется, а другая – вот так и, довольно таки, быстро. Ну вот, но я оказался на дальней стороне этого разводьишка и дальше нужно было выбираться. Я попробовал – а я не могу: я уже пропитался весь водой и стал очень тяжелым. И, хотя я и там штангой занимался, на льдине, ну то есть сила у меня была, и ну я и моржом ещё к тому же был, то есть мне как-то холодная вода тоже вроде не страшно, но это смотря сколько в ней находишься. Вылезти я не смог – мне силы не хватило. Я ждал, когда, думаю, сейчас подъедет товарищ, хотя был лыжонок мне даст. Но я выстреливал из ракетницы, раз у него фара не горит, чтобы ему было видно, куда ехать и, когда он подъехал, метрах в десяти где-то остановился. А я уже… да, я сумел перекинуться на другую сторону, я расставил руки, то есть ну где-то полтора метра значит, в разводье было и не сжимался лёд, а наоборот, расходился. И я перебирал руками так, чтобы успевать на одном месте то остаться вот, а потом: ну как же мне туда-то перекинуться, сейчас с головой уйду под воду. Но набрал крутящий момент такой, перекинулся все-таки, не ушёл с головой – только по горло. Весь мокрый, конечно был, но не было холодно. Я уже сидел минут 25 наверно в воде вот, но холодно не было, вода нагрелась как-то и всё тепло было, еще долго мог просидеть, но не до беспредела. Я ждал, когда подъедет там, лыжонок мне хотя бы даст, этого «Бурана». Не подъезжает. Я уже взял ракетницу, а я руку совал в воду, доставал мокрую ракету из мокрого кармана, перезаряжал, думаю – сейчас не выстрелит! Нет – стреляли нормально. Я над его головой выстрелил – «вот я, подъедь». Садится на «Буран», и в обратную сторону поехал. Честно говоря, подумал: «Ну чего, мне уже хана, конечно». Может, ему пулю напоследок послать? Ну, потом думаю, неа – вылезу. Что я там… а был ветерок и минус двадцать пять, и ветерок приличный был, и вот я: раздеться если в воде чтобы легче было, но я бы замерз бы наверху очень быстро. Как я вылез… Ну, какую-то маму я там вспомнил. И, смотрю – иду уже по льду. В общем, я рассердился, что он от меня уехал, ну не то слово рассердился, мягко говоря. И дальше: я выстреливаю из ракетницы – он дальше уезжает. Я ему подсвечиваю дорогу, он видит. Вот потом я догнал, потому что у него, а я превратился в такую в мумию: на ветру я превратился в глыбу льда. И вот я шёл, хотел в рожу ему хоть дать-то. Но я уже не мог. Я шёл, как робот. Ну, у него опять там вариаторный ремень сломался. И еще минут 40 мы или час, наверное, меняли этот вариаторной ремень, но от меня толку там мало было – я скользкий был, мне трудно было что-либо делать. Ну, потом я пробовал, когда отремонтировали «Буран», сесть – я скользил. Я ледяной весь был, я так пешком до лагеря и дошёл, а он доехал. До лагеря… не знаю… километра два, что ли. Не помню уже, где-то у меня в дневнике написано это было, километра два. Ну вот такое купание было, но я понял так что полчаса делать нечего в этой ледяной воде. Температура воды -1,8 при солёности 35 промилле, причем она солёная. Когда я моржевал там – мне очень было приятно купаться именно в солёной воде, а когда в пресную я лунку залезал (у меня была вторая лунка еще с пресной водой) – я там не получал никакого удовольствия, а вот в солёненькой – там быстрая теплоотдача идет. Потом выходишь еще голый на ветерочек, постоишь при температурке 30-40 градусов очень хорошо, как бы иголочки вот здесь такие начинают как бы колоть значит хорошо – созрел, кайф поймал. Вот такие удовольствия у некоторых полярников. У нас много моржей было, кстати, на льдине – Валера Головин самый такой моржеватый был. Летом мы в разводье купались – на 50 метров льдина у нас расходилась и мы, как с берега реки ныряли, но вылезать потом было очень сложно. Там лёд как иголки – такой игольчатый лёд. И вот руками опираешься – и у тебя всё в крови здесь потом, ну на иголки, практически, встаёшь. Вылезать сложно было, а нырять – хорошо. Пока морж у нас не появился – потом там морж стал всплывать и утащил одну собачку и, причём с концами. Самую лучшую – Джульку. Под лёд куда-то. Они ж не будут есть ее. Поиграть, может он хотел под водой с ней, но она уже не всплыла. Причем он загипнотизировал собачку – он находился на середине разводья, а собаки то практически родились на этой льдине, ну мы щенками привезли четырёх, и вот они лают на этого моржа, который где-то в середине 50-метрового разводья, лают, а потом вдруг одна из собак, вот первая, Джулька, под гипнозом под каким-то, перестаёт лаять и идет на него, пока не улькнется в воду. Там, значит, протрезвляется, разумеется и пытается вылезти, а тоже в эти иголочки-то лапами, а он сзади подплывает и раз её, между клыков – и под лёд. Всё, ждём - не всплывает. Вот Жулька пропала. А еще две собаки тоже также, по очереди, их он гипнотизировал, значит – мы их вытащили. Одна сама вылезла, вторую за лапу начальник станции был – Игузов, он держал за лапу собачку, я держал его за руку и, в общем, сумел её вытянуть. Вот такие были у нас развлечения.

А медведей было море просто, мы просто в медвежьем углу находились. Я насчитал за год с небольшим, ну за 16 месяцев, – 86 случаев появления медведей на льдине. Но это 86 случаев, а это, был один случай, мог быть четыре медведя сразу с разных сторон, то есть мы в каком-то медвежьем углу дрейфовали. Причем они себя вели по-разному очень: были агрессивные, были… там из ракетницы можно было отогнать. Одного медведя – ящик ракет по нему выстрелили, а он на такое расстояние отходит, что ракета уже на излёте, и он ходит, и никуда не уходит – запах чувствует с камбуза. Голодный был. И, пока я ему дробью в заднее место не дал, он не уходил. Вот как дробью выстрелил я ему из ружья – он подпрыгнул и убежал. Я его не повредил, в общем-то, у него шкура и мех такой, шерсть, что его не пробьёшь все-равно дробью-то, так что с медведями тоже у нас было весело. Из домика выходишь – и уже привычка была, во все стороны оглядываешься. Сначала из дома, из сугроба вылезаешь, - смотришь: на крыше нет ли медведя, но хотя если бы он был на крыше – то скрип бы был слышен, но по сторонам надо было смотреть внимательно.

Вот такие были экспедиции интересные, но там главное-то дело не в медведях и не в моржах, а в тех работах, которые мы делали. Научные работы – вот это самое интересное-то было. Ну, потом вот у меня полёты были, уже свою фирму организовал, авиатранспортное предприятие, то есть самолёты не свои, а арендованные были. И грузы по Арктике, и экспедиции, и там на Дальний Восток, и на Чукотку – везде летали, потом и это дело захлопнулось. Ну вот, я говорил уже, потом Антарктида началась. А потом последняя экспедиция у меня была в 2013 году, была все-таки морская. Вот с чего я начал – с моря, тем я и закончил – морем. Из Мурманска до Тикси, через три моря: Баренцево и Карское, и Лаптевых, и обратно. Там поработали с немцами немножко. Вот на этом мои экспедиции закончились, а дальше мне пришлось мамой уже заниматься и теоретической работой, но за это время я две больших книги все-таки сумел издать и много всяких статей, глав в книгах, то есть вот моё рабочее место теперь такое. Буду ли еще я в экспедициях – не знаю. Маловероятно, но вдруг еще куда-нибудь хотя бы позовут прокатиться... Ну, теоретической работой тоже интересно заниматься, а тем более сейчас, когда нет уже таких интересных экспедиций, как были. Посмотрим, что там с этой платформой, дрейфующей, будет... Мне кажется, она имеет очень большую парусность и отсюда будут проблемы и будет... вон «Фрам» сделали когда-то – это вот фрамовский корпус у «Створа», у «Фрама», ну яйцевидный корпус и планировалось, что его будет выжимать при сжатии льдов, но не так это все просто было: они и взрывные работы вели, и судно с большим креном было – не очень-то выжимает. Нас на «Створе» тоже зажимало в проливе Лаптевых и тоже шпангоуты все трещали, у меня даже вот снимок тут есть – замерял я там толщину льда. Так что посмотрим, конечно, платформы-то… мы вообще-то мечтали, я вот мечтал, что такое судно, вморозить где-то и больше комфорта – в каютах живешь, не на льду, но его ж сохранить еще нужно при сжатиях, при всех там. Это сложно. И вот эта платформа – это очень удобная штука, конечно, для дрейфа, но как сейчас лёгкая ледовая обстановка, может, в нетолстом льду она сможет сопротивляться. Ну вообще, это такая стихия лед, что чего хочешь может раздавить… и атомный ледокол. Вот так.

Ну, вот чем я интересуюсь с курсантских времен – это дрейфующими ледяными островами и шельфовыми льдами канадской Арктики. И на эту тему у меня есть несколько работ, но вот самая первая моя, ну, не считая там дипломной работы, статей там разных, а суммировать я это попытался вот в такой вот книжечке – «Ледяные острова Арктики». Здесь, конечно, влезли неграмотные редакторы – они мне тут подпортили, но потом я исправлял уже. Ну, из этой книги вот потом взяли вот в такую книгу с Дремлюгом мы. Ему захотелось – он потерял свою книгу, которая в пятидесятые годы была написана –- «Тайна исчезнувших земель Арктики». И, благодаря вот Дремлюгу Валентину Валентиновичу (наш учитель в Макаровке), –- он меня заразил этой темой, но и я с его вот этой книжечки-то начинал. Вот у меня есть его книжечка, но мне ее подарили в 74-м году, когда ходил я на траулере. А он свою затерял куда-то, он просил меня отдать ему ту, что у меня есть. Я говорю: «ни за что не отдам, к тому же вы мне уже подписали ее как будто бы вы подарили». Не отдам». Тогда он решил заново, значит, её издать, и вот Серёжа Лукьянов тут способствовал этому делу. Я теперь уже со своим учителем не согласен полностью практически ни в чём, по-другому всё, не так. Так же как я имел наглость, когда я зимовал на Жохова – академик Трёшников к нам прилетал, Алексей Фёдорович, с Корниловым там, с Володей Стругацким. И вдруг Стругацкий Трёшникову говорит: «Алексей Фёдорович, а вы бы могли вот быть научным руководителям у Кесселя, вот он по ледяным островам». Тот говорит: «А сколько тебе лет?». «Я старый уже». Сколько мне тогда… 40, а нет, ещё не было сорока –- 38 лет. «Я уже очень старый». «Даа, но ещё можно, можно, значит, защититься. Я тебе дам тему, через (это мы сидели в домике под сугробом на Жохова, туда вход вот так вот вниз был после, баньки, за рюмочкой) я тебе дам тему и за два года сделаешь диссертацию». Я говорю: «Я не хочу ваши темы – у меня есть своя, интересная для меня». «Какая?». «Ледяные острова». Я говорю, «Вы мне еще когда-то в 75-м году подписывали, не, не в 75-м, в 77-м, подписывали мой диплом». Мы летели в самолёте Ан-12 на «Север» и он мне расписался, Трёшников. Там поэт Дудин летел, Дудин там чего-то нарисовал мне там, расписался и кто-то ещё был там третий, не помню. Он говорит: «А что по ним писать-то? Я там всё вроде написал». И я вот, имея наглость такую, я сказал, что: «Алексей Фёдорович, вы всё неправильно написали». «Как же ты хочешь, чтоб я руководил?» «А что, мне ваша подпись нужна, академика, и всё. А я вам расскажу, как на самом деле». Ну, и вот меня сосватали. Я стал тогда… в аспирантуру поступил и стал писать, но надо же зарабатывать, потом я думаю: «На кой черт мне эта кандидатская диссертация?». Ну, и когда Трёшников умер уже, собственно оставалось, ну всё уже, у меня она практически была написана, но еще вот эти…по кабинетам ходить, там по инстанциям, всей это ерундой заниматься. Я подумал: «Зачем я буду все это делать, зачем мне быть кандидатом наук. Я и так доктор почти». Ну, короче, нет смысла, если бы я преподавал там, где-то, а так… ну, кандидатов – как собак нерезаных. Зачем? И я не стал. Но книжечку я написал все-таки, такую обобщённую, но здесь для тех, кто понимает и, кто читал на эту тему литературу, это не компиляция там каких-то трудов. Здесь у меня очень многое противоречит общепринятым делам, поэтому я вот когда-то и Трёшникову сказал. Ну а то, что вот Валентин Валентинович Дремлюг, ну с ним совсем я никак не согласен, а с Трёшниковым тоже… И вот даже о происхождении вот этих ледяных островов у меня был спор… ну как спор – я делал доклад на 13-м гляциологическом симпозиуме, что у нас в Арктическом институте, там были гляциологи, я-то не гляциолог. И после моего доклада, мы ещё в кулуарах говорили с академиком… ой, как его… директор Института географии, академик Котляков, и с ним был тоже специалист вот по этим по делам – Гроссвольт, доктор наук. Ну, Гроссвольт очень горячий, а Котляков – он спокойный человек, мы его потом несколько раз ещё в Антарктиду возили, я с ним продолжал наш разговор. Я ему тоже сказал, что вы неправильно в гляциологическом словаре написали, значит, о происхождении, вот, а тут после на симпозиуме на этом я им обоим сказал, что это не такое происхождение, это не остаточные льды, это льды, образовавшиеся на шельфе, это шельфовые льды, и нельзя их называть ледниками, и я тут ввёл и понятие, значит, своё как бы. Ну как своё – американцы с этим согласны, они тоже называют «ice shelf», а не как-то там по-другому, потому что это происхождение не материковое, а морское. И тогда они погорячились, особенно там Гроссвольт: да вот, они морские там гляциологи, а я вообще не гляциолог, а океанолог. А вы были там? Я говорю: «Нет я не был там, на острове Элсмира, где они образуются, но я прочитал. У меня здесь библиография там под 200 наименований, откинул все ненужное, только оставил нужное здесь, прочитал гораздо больше… ну, примерно, 1000 английских статей, приблизительно, я уже не знаю сколько. Поэтому я знаю, что там вот как они могли, как это может быть, покровное оледенение там достаточно, когда в тыловой части шельфового льда – «Ледника!», «Нет, не ледника, а льда, потому что ледник – это гляциологический, то есть то, что на берегу, а это не на берегу, поэтому это не ледник, а лёд». Ну, спорили, я говорю: «Потом, ладно я вам пришлю книжку» и вот я им прислал обоим эту книжку, и они стали ссылаться уже, что вот некоторые считают так. Ну, короче, спор продолжался больше.
Ну вот, бывшая моя рабочая карта, которая стала теперь сувенирной, и многие ей интересуется, но я уже не могу из рук ее выпускать, потому что она вся разломается у меня. Надо еще тут склейки сделать. Ну вот так что ли её… так вот сделаю, наверное, вот здесь очень много… Начинал я… Что такое рабочая карта: во-первых –- это 1:10 000 000, то есть в одном миллиметре 10 километров. Мне этого достаточно было при полётах на самолётах, и я рассчитывал расстояние там, и так далее… и я наносил сюда дрейф станций, которыми я занимался, дрейфующими. У меня таких карт было много, на каждую экспедицию была своя, несколько даже своих. Но вот эту я все время с собой возил, и она уже стала у меня нерабочей, а уже вся испещрена автографами, но здесь столько интересных автографов, столько людей и наших, и американцев, и французов, и канадцев, и… кого здесь только нет. Вот разные экспедиции, и наши. Я не всем давал и подписываться, а тем только, с кем работал, но вот здесь есть часть – это я, когда был с французами, меня послали, еще вот у меня 90-й год был такой, когда директор института меня вызвал – Крутских Борис Андреевич: «Серёжа, надо съездить вот с французами на Чукотку – это будет первая советско-французская экспедиция на Чукотку». Где-то у меня здесь штемпели есть этой экспедиции… а, с другой стороны… не испортить бы мне её... Где-то есть, не может быть, чтобы его не было. Этот штемпелёк у меня и сейчас хранится. Ну, короче, первая советско-французская экспедиция на Чукотку, и меня значит, посылал туда директор возглавить эту экспедицию, но я ему сказал, что я же вот у Трёшникова пишу диссертацию. «Мы тебе дадим отпуск на год, оплачиваемый. Надо съездить туда». Глядишь на меня: я или на море или там в воздухе, или на льдинах, а тут по тундре ползай, так это вроде неинтересно. Ну, короче, всё, уговорили меня. Я поехал, где же это… чёрт возьми, не может быть, чтоб я его здесь не поставил, а вот же он! СССР-Франция, вот Чукотка, 90-й год, сентябрь – вот этот вот штемпелёчек. Это тоже была очень интересная экспедиция – вот автографы этих ребят, они сюда не могли поместиться – я их на Гренландию, потому что Жан Малори, который вот был от Франции, значит, он в Гренландии много работал там с эскимосами и поэтому я их всех, всю эту группу, там были две киногруппы у нас, «Леннаучфильм» и студия документальных фильмов. Что они снимали – ничего у меня нет: ни фотографий, никто ничего абсолютно… а, Сулейманов мне хоть прислал из Хабаровска, был врач там, он возглавлял группу врачей детских. И вот только Сулейманова там несколько снимков. Я всем отослал то, что я фотографировал, а так – ни фильмов, ничего. А потом открыли вот: «Академия», что ли… как она там называлась «…народов Севера», когда там Азоргет Шаукинбаева возглавила это, потом там какая-то история была криминальная, и в итоге стала уже другая там женщина… Теперь и не она, я не знаю, она вообще существует? Там Слава Макеев, наш вот полярный географ, он там тоже преподавал. Не знаю, наверное, она всё-таки существует. Но это, не знаю зачем эти все вот создаются, то есть Институт народов Севера и хватит вроде, нет, ещё какая-то Полярная академия. Что, какие задачи они решают, кого там, может,чего-то я не понимаю. Вот, то есть здесь вот разные экспедиции и разные люди - тут и космонавты… кого здесь только нет.
А космонавты как туда попали? Ну, на 31-ю льдину, например, был у нас такой звездный рейс, как мы его назвали, потому что со звёздами, звездатые прилетали – Артур Чилингаров (тогда у него одна звезда была), потом космонавт – Володя Аксёнов (у него две звезды) – это уже три, и этот самый, академик он сейчас, Залиханов. Залиханов, значит, тоже со звездой там, Соцтруда – вот звездный рейс мы встречали там, а приезжали, и Израэль. Израэль без звезды – это наш бывший министр, тогда он уже не был, его после Чернобыля сняли, но прекрасный человек. Я о нём тут написал вот об этом к его 90-летию статью, не знаю, где её там опубликовали, то ли в книжке о нём, не знаю, у меня нет её. Есть то, что я написал, но нет опубликованной. Израэль-то он, ну, мы его всегда уважали, действительно, был начальник, председатель Гидромета, это прекрасный человек, и с ним работа хорошо шла. Его Фёдоров нашёл там где-то в Ташкенте, что ли, или где, но они занимались ядерными взрывами на Новой Земле и там в Семипалатинске метеорологической частью вот этого дела. За Чернобыль – он ни за что… раз такую должность занимает – значит виноват. Его схарчили, но вот он прилетал 70 лет отмечать на СП-31.

Я в Арктику собрался… вообще-то давно собирался: я закалял себя, я моржом стал не на СП-30, а раньше гораздо, когда боксом занимался, еще в Сормово мы жили в Нижнем Новгороде (в Горьком тогда), значит, я там… у нас озеро было я там купался уже когда лед значит там начал образовываться, но когда я начал заниматься штангой, то штанга и эти охлаждения – это очень плохо для мышц. Но у меня ещё сухожилие, здесь вот на правой руке вышла из строя, тендовагинит был, мне даже писать нельзя было. Это я закончил техникум, и я в юридическом тогда учился на первом курсе, и я не мог писать вот, мне разрешили устно тогда там сдавать всё. Но долго у меня это не проходило, и я понял, что нетушки или штанга, или моржевание. Ну, думаю, моржеванием-то я и старый смогу заниматься, а штангой старым я уже не смогу, поэтому я выбрал штангу. Ну, я ещё открывал окно зимой, у меня сестра у одной там стенки, в одной комнате мы с ней спали, младшая, значит, и спал под тонким одеялом. Но я практически не спал – у меня зуб на зуб не попадал, если только внушал, что мне не холодно, но мне было холодно. Это дурость, конечно, была. Не надо так закаляться – это не закалка, только простудиться. Но я начитался там книг про полярные экспедиции, Франклина там, потом что-то там про капитана Гаттераса, то да сё. И я думал, что я должен стать полярным капитаном, ну плохо представляя ещё, что это. То есть у меня как ретро было в голове, прошлые века, такое представление было. Но, тем не менее, я всё-таки никогда эту мысль не выбрасывал из головы и даже, когда в армии я с отличием закончил школу сержантов в Иркутске, и у нас распределение было: «На Диксон меня». «Туда же мы двоечников только отправляем, там в туалет по верёвочке ходят». Я говорю: «Я хочу по верёвочке, хоть я и не двоечник, а отличник, но хочу». «Не будь дураком, потом, значит, можешь там». Ну, короче, я сначала в Казахстан поехал, потом в Омск служить уже основную службу. Но я никогда не выбрасывал из головы, но я еще хотел, поскольку работал на подводных лодках, я хотел поступить в училище подводного плавания Ленинского комсомола, и я уже подал туда заявление, но меня не отпустил командир дивизиона. А я не мог уже по возрасту – потом уже поздно было бы туда поступать, а из армии бы я вот мог, но уже всё. Ну, и я тогда решил в Макаровское училище, но на арктический факультет, хотя поскольку я был до этого и судомехаником там, и кем я был и вот от юнги до дублёра капитана ходил, и все эти документы у меня значит были приложены для вступительной комиссии и, когда я подготовился к экзаменам, я сдал на все пятерки. И я был первым на мандатной комиссии, когда уже все потоком идут, и всем уже предлагают на какой-то факультет, и меня там стали разрывать значит, судоводители – значит, на судоводительский, механики – на механика, электромеханики – на электромеханический факультет. «Я хочу на арктический». «Да зачем тебе, ты же вот специалист». «Хочу». «А почему на океанологию?». А я еще не мог понять, что лучше: на океанологию или гидрографию. Ну, на метеорологию я не хотел. Там три было группы на арктическом факультете. Ну, я подумал океанология – это все об океане, вот это мне интересно и всё. Гидрография – чего-то тут непонятное: ну, меряют глубины, и что там еще. Ну, я не жалею, что я пошел на океанологию, на практике я ходил в южные моря, в Атлантику, Средиземное там, в Эгейское, в Чёрное море. Но, что я знал, что потом я буду все время на Севере, ну так получилось, поэтому… Но раньше было это очень интересно работать, ну, сейчас, наверно, тоже, но всё это сейчас в таком загоне находится… Арктику угробили же всё, как сначала страну всю, а вместе с ней и Арктику, в 90-е эти годы, как их называют там, «лихие». Я бы никогда так не сказал: «лихие», это поганые годы.

Идёт сейчас, да, вот я и надеюсь, и мне очень нравится, что оно идёт через военных – сначала там военные базы, а за военными всегда тянется и гражданское всё. Никуда тут не денешься, вот поэтому… но так долго всё идёт. Как быстро все угробили, а теперь вот попробуй-ка, что там хорошо, что ли сейчас чего-то? Я же все время вот сижу и смотрю и фотографии, что там творится, но там, где вот нефть-газ добывают, там, значит, хорошо, вроде бы, а дальше чего там еще там нет больше пока. Но, главное, чтоб пускай военные там скорее свои эти структуры создают, а за ними и гражданские подтянутся.

Не влиял. Они наоборот – им было все это противно, чего я там делаю все время в экспедициях, а теперь вот всё тоже мотаются. Но мне нравилось что: мне нравилось историю изучать, я и сейчас этим занимаюсь и буду до конца дней своих. Но вот мне интересно очень история и сейчас выходит очень много материалов, которых раньше не было никогда. Вон взять только вам материал у меня два тома Колчака лежат, там экспедиции, значит, которые вот разыскиваются, Франклина, там новые материалы и вся литература вот у меня вот в этих шкафах значит, эти шкафы у меня здесь, а не в другом домике, потому что я пользуюсь все время этой литературой, мне интересно знать историю. Без истории нечего и думать о будущем. Надо с истории начинать.

Ну, вот я говорил, что маловероятно, если меня кто-нибудь возьмёт, что ли. Конечно, всегда хочется, но смогу ли я сам тоже, ещё со своей спиной… я уже три раза с нуля начинал, больше даже… я уже устал с нуля начинать учиться ходить, и так далее. Сейчас я в нормальной относительно форме, не сглазить бы, вот мне уже и самому тяжеловато, 74 года, конечно, я еще юный мальчик в принципе-то, но, не знаю. Но здесь тоже интересно, мне интересно заниматься и теоретическими вопросами, когда-то в своей жизни я должен и этим позаниматься. У меня склонность была всегда, но времени не было, теперь можно тоже, интерес на основе опыта…