Зайцев
Константин Александрович
МОО «Ассоциация полярников»
место работы :
Дата рождения :
место рождения :
страна :
научная сфера :
Альма-матер :
Должность :
5 июля 1950
Ленинград
Россия
ледовая авиаразведка
Ленинградский гидрометеорологический университет
вице-президент
Будущий полярник родился 5 июля 1950 года в Ленинграде.
Здесь прошли его детство и юность.
После школы он поступил в Ленинградский гидрометеорологический институт и окончил его в 1972 г. по специальности «океанология». Во время учёбы он также прошёл водолазную подготовку в Лаборатории подводных исследований ЛГМИ.
Последовали годы срочной службы в Советской Армии (1972–1974). В это время он служил в ВВС и получил парашютную подготовку.
Отслужив, К.А. Зайцев вернулся в Ленинград и поступил на работу в ААНИИ. В институте с 1974 по 1981 гг. он работал специалистом в Лаборатории инструментальных и спутниковых методов ледовой разведки, стал ледовым разведчиком 1-го класса. Он участвовал в ледовых авиаразведках для обеспечения мореплавания по трассе Северного морского пути в летние навигации, продлённые зимние навигации 1974–1981 гг. (экспедиции А-95, А-66 (2), А-67), налетал в Арктике на самолётах Ан-2, Ил-14, Ан-24, оборудованных РЛСБО «Торос» и вертолётах Ми-8 более 3000 часов, выполнил более 500 первичных посадок на дрейфующий лёд.
Константин Александрович зарекомендовал себя очень хорошим специалистом, вдумчивым, отлично знающим своё дело. Многие в институте рекомендовали ему получить дополнительное образование. И в 1982 г. он был направлен в Москву, где поступил на спецфакультет Всесоюзной академии внешней торговли (ВАВТ). По окончании учёбы он хотел вернуться в свой родной город, в институт, но перед ним поставили другие задачи. Его направили на работу в центральный аппарат Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды (Гидрометеослужба Советского Союза). Здесь он работал с 1984 по 1992 гг. в качестве главного специалиста Главного управления по делам Арктики, Антарктики и Мирового океана. В том числе он курировал работу Советской антарктической экспедиции (САЭ).
В это же время К.А. Зайцев стал действительным членом Географического общества Союза ССР.
С 1992 г. по настоящее время К.А. Зайцев – советник, помощник А.Н. Чилингарова (в МОО «Ассоциация полярников», Государственной Думе ФС РФ, Совете Федерации ФС РФ, ПАО, «НК «Роснефть» и ПАО «Транснефть», Русском географическом обществе(с 2010 г.) и т.д.), вице-президент Ассоциации полярников. Государственный советник Российской Федерации 1-го класса.
На своём посту он принимал участие в организации ряда экспедиций ААНИИ: ВВЭ «Север-31» и «Север-32», СП-28, СП-31 и СП-32, САЭ.
23 апреля 1992 г. в составе Международной парашютной экспедиции «Северный полюс-92», десантировался, лично доставил и впервые в истории поднял Государственный флаг России в точке географического Северного полюса. А в декабре 2001 г. – январе 2002 г. он в ходе экспедиции достиг точки Южного полюса на самолёте Ан-3Т, в 2005 г. принял участие в экспедиции по восстановлению лётной годности самолёта и его возвращению из Антарктиды в Россию.
Весомым был вклад К.А. Зайцева в организацию первой российской дрейфующей научно-исследовательской станции «Северный полюс-32» в 2003 г. И также в организации вертолётной спасательной экспедиции в следующем 2004 г. Эвакуация личного состава и научного оборудования СП-32 проходила экстренно после уничтожения ледового лагеря станции торошением льдов в районе Гренландии.
В декабре 2006 г. – январе 2007 г. К.А. Зайцев участвовал в воздушной антарктической экспедиции на Южный полюс на вертолётах Ми-8МТВ-2 авиации ФСБ России. А в июле – августе 2007 г. – в высокоширотной арктической глубоководной экспедиции «Арктика-2007». В её ходе с судна «Академик Мстислав Келдыш» впервые состоялось погружение обитаемых глубоководных аппаратов «Мир-1» и «Мир-2» в точке географического Северного полюса с установкой на дне Российского государственного флага. Помимо этого К.А. Зайцев занимался организацией и проведением многих мероприятий в рамках Международного полярного года 2007/2008 гг.
Он также принимал участие в организации ежегодных комплексных экспедиций «Барнео», в изучении состояния архипелага Новосибирские острова (2012).
В 2000-х гг. он стал членом Межведомственной комиссии по морскому культурному и историческому наследию Морской коллегии при Правительстве РФ, членом Наблюдательного совета Центра подводных исследований РГО, вместе с А.Н. Чилингаровым учредил «Фонд содействия исследованиям Мирового океана», членом Совета Межрегиональной общественной организации «Ассоциация полярников», член Межведомственной рабочей группы Совета Безопасности РФ по подготовке международных встреч высоких представителей государств-членов Арктического совета, заместитель председателя Рабочей группы «Развитие Арктики и Северного морского пути» при Экспертном совете Правительства РФ, заместитель руководителя Экспедиционного центра Арктики и Антарктики «Полюс» и т.д.
Заслуги К.А. Зайцева не раз отмечались почётными званиями, орденами и медалями. Вот они: знак ЦК ВЛКСМ «Трудовая доблесть» (1981), медаль «300 лет Российскому флоту» (1996), знак «Почётному полярнику» (1997), знак отличия «За заслуги в Пограничной службе» 2 ст. (2001), медаль «В память 300-летия Санкт-Петербурга» (2004), знак «Почётный работник Гидрометеослужбы России» (2005), Георгиевская медаль «Честь. Слава. Труд» (Украина, 2005), знак «Государственная Дума. 100 лет» (2006), Почётная грамота Аппарата Государственной Думы ФС РФ (2006). А также: орден Мужества (2007), медаль Морской коллегии при Правительстве РФ «За отличие в морской деятельности (2010), медаль Совета Безопасности РФ «За заслуги в укреплении международной безопасности» (2013).
Здесь прошли его детство и юность.
После школы он поступил в Ленинградский гидрометеорологический институт и окончил его в 1972 г. по специальности «океанология». Во время учёбы он также прошёл водолазную подготовку в Лаборатории подводных исследований ЛГМИ.
Последовали годы срочной службы в Советской Армии (1972–1974). В это время он служил в ВВС и получил парашютную подготовку.
Отслужив, К.А. Зайцев вернулся в Ленинград и поступил на работу в ААНИИ. В институте с 1974 по 1981 гг. он работал специалистом в Лаборатории инструментальных и спутниковых методов ледовой разведки, стал ледовым разведчиком 1-го класса. Он участвовал в ледовых авиаразведках для обеспечения мореплавания по трассе Северного морского пути в летние навигации, продлённые зимние навигации 1974–1981 гг. (экспедиции А-95, А-66 (2), А-67), налетал в Арктике на самолётах Ан-2, Ил-14, Ан-24, оборудованных РЛСБО «Торос» и вертолётах Ми-8 более 3000 часов, выполнил более 500 первичных посадок на дрейфующий лёд.
Константин Александрович зарекомендовал себя очень хорошим специалистом, вдумчивым, отлично знающим своё дело. Многие в институте рекомендовали ему получить дополнительное образование. И в 1982 г. он был направлен в Москву, где поступил на спецфакультет Всесоюзной академии внешней торговли (ВАВТ). По окончании учёбы он хотел вернуться в свой родной город, в институт, но перед ним поставили другие задачи. Его направили на работу в центральный аппарат Государственного комитета СССР по гидрометеорологии и контролю природной среды (Гидрометеослужба Советского Союза). Здесь он работал с 1984 по 1992 гг. в качестве главного специалиста Главного управления по делам Арктики, Антарктики и Мирового океана. В том числе он курировал работу Советской антарктической экспедиции (САЭ).
В это же время К.А. Зайцев стал действительным членом Географического общества Союза ССР.
С 1992 г. по настоящее время К.А. Зайцев – советник, помощник А.Н. Чилингарова (в МОО «Ассоциация полярников», Государственной Думе ФС РФ, Совете Федерации ФС РФ, ПАО, «НК «Роснефть» и ПАО «Транснефть», Русском географическом обществе(с 2010 г.) и т.д.), вице-президент Ассоциации полярников. Государственный советник Российской Федерации 1-го класса.
На своём посту он принимал участие в организации ряда экспедиций ААНИИ: ВВЭ «Север-31» и «Север-32», СП-28, СП-31 и СП-32, САЭ.
23 апреля 1992 г. в составе Международной парашютной экспедиции «Северный полюс-92», десантировался, лично доставил и впервые в истории поднял Государственный флаг России в точке географического Северного полюса. А в декабре 2001 г. – январе 2002 г. он в ходе экспедиции достиг точки Южного полюса на самолёте Ан-3Т, в 2005 г. принял участие в экспедиции по восстановлению лётной годности самолёта и его возвращению из Антарктиды в Россию.
Весомым был вклад К.А. Зайцева в организацию первой российской дрейфующей научно-исследовательской станции «Северный полюс-32» в 2003 г. И также в организации вертолётной спасательной экспедиции в следующем 2004 г. Эвакуация личного состава и научного оборудования СП-32 проходила экстренно после уничтожения ледового лагеря станции торошением льдов в районе Гренландии.
В декабре 2006 г. – январе 2007 г. К.А. Зайцев участвовал в воздушной антарктической экспедиции на Южный полюс на вертолётах Ми-8МТВ-2 авиации ФСБ России. А в июле – августе 2007 г. – в высокоширотной арктической глубоководной экспедиции «Арктика-2007». В её ходе с судна «Академик Мстислав Келдыш» впервые состоялось погружение обитаемых глубоководных аппаратов «Мир-1» и «Мир-2» в точке географического Северного полюса с установкой на дне Российского государственного флага. Помимо этого К.А. Зайцев занимался организацией и проведением многих мероприятий в рамках Международного полярного года 2007/2008 гг.
Он также принимал участие в организации ежегодных комплексных экспедиций «Барнео», в изучении состояния архипелага Новосибирские острова (2012).
В 2000-х гг. он стал членом Межведомственной комиссии по морскому культурному и историческому наследию Морской коллегии при Правительстве РФ, членом Наблюдательного совета Центра подводных исследований РГО, вместе с А.Н. Чилингаровым учредил «Фонд содействия исследованиям Мирового океана», членом Совета Межрегиональной общественной организации «Ассоциация полярников», член Межведомственной рабочей группы Совета Безопасности РФ по подготовке международных встреч высоких представителей государств-членов Арктического совета, заместитель председателя Рабочей группы «Развитие Арктики и Северного морского пути» при Экспертном совете Правительства РФ, заместитель руководителя Экспедиционного центра Арктики и Антарктики «Полюс» и т.д.
Заслуги К.А. Зайцева не раз отмечались почётными званиями, орденами и медалями. Вот они: знак ЦК ВЛКСМ «Трудовая доблесть» (1981), медаль «300 лет Российскому флоту» (1996), знак «Почётному полярнику» (1997), знак отличия «За заслуги в Пограничной службе» 2 ст. (2001), медаль «В память 300-летия Санкт-Петербурга» (2004), знак «Почётный работник Гидрометеослужбы России» (2005), Георгиевская медаль «Честь. Слава. Труд» (Украина, 2005), знак «Государственная Дума. 100 лет» (2006), Почётная грамота Аппарата Государственной Думы ФС РФ (2006). А также: орден Мужества (2007), медаль Морской коллегии при Правительстве РФ «За отличие в морской деятельности (2010), медаль Совета Безопасности РФ «За заслуги в укреплении международной безопасности» (2013).
 |  |  |
все видеоинтервью проекта
Расшифровка интервью Зайцев К.А. (часть 1)
Если начинать от печки, то закончил в Дзержинском районе школу. Была мечта, две, как бы ипостаси, – авиация и флот. Поскольку понимал, что потом медкомиссия не пропускает в авиацию, я решил немножко схитрить, поступив в Можайку. И из Можайки уже в лётное перевестись. Но потом мне объяснили, что это абсолютно исключено. Хотя я ходил на курсы подготовки, занимался в ЛЭТИ, в Можайке... И в итоге я поступил в Можайку, но не стал принимать присягу. Мне сказали, что если ты присягу не принят, то можешь забрать документы и идти в другое место. Я пришёл в Гидромет Ленинградский, в ЛГМИ. И пришёл туда потому, что там была лаборатория подводных исследований и, ну, полагал, что раз я все экзамены уже до этого сдал, то я уже могу считать себя поступившим. На что мне было сказано, что у нас медалисты все экзамены сдают, поэтому давай по второму кругу. В итоге сдавал снова экзамены, поступил. Ну, тогда ещё была специальность "океанология" на гидрологическом факультете. Потом, когда в период учёбы (где-то прошёл год или два) из нас сделали океанографический – океанологический факультет – и дальше уже как бы заканчивал я как инженер- океанолог. Вот. То, что подготовка там одна из лучших была, жизнь показала. Потому что в принципе практики начинались после первого – полгода мы отработали, отучились вернее, и была первая ледовая практика на Ладоге. У нас там своя база была около Осиновца. Потом у нас пошли шлюпочные морские практики летом. Со второго курса уже выезжали где-то по разным местам проходили – кого куда закидывало. Причём нас было немного, поэтому разброс бы очень – география большая была. И среди наших выпускников были люди, которые попадали в академку, потому что уходили с рыбаками в Антарктиду, там застревали, возвращались только через год. Поэтому писали сразу академку и учились вместо пяти 6 лет. Всё благополучно было, мы проходили водолазную подготовку в подплаве Ленинского комсомола. Кстати, много и друзей сейчас подводников у меня именно оттуда. Потому что с тех времён ещё оказались, потом пересекаясь по жизни, вспоминали, где же мы первый раз встречались. И выяснилось, что именно там – в подплаве Ленинского комсомола.
- Как раз, когда мы с Шестаковым интервью брали, он как раз вам привет передаёт огромный.
- А Коля – Коля тоже умница!
В общем, собственно, почему я как бы останавливаюсь на подводных делах, потому что меня это тоже очень много увлекало И с детства там первая книга у меня была "В мире безмолвия" Кусто. А потом – как бы собирал всё, что об этом писалось. У меня была неплохая библиотека по подводным – материалы собраны были по исследованиям там, по популяризации. Ии с детства как бы увлекался ещё историей археологии. Считал, что затонувшее судно – это, вот, является как бы таким срезом истории. Потому что, как правило, с собой в поход или в плавание человек берёт всё необходимое. То есть, если мы где-то на земле что-то капаем, находим какой-то осколок и потом долго думаем, от чего он, то под водой, во-первых, можно найти что-то целое, и потом, как правило, всё, что необходимо, там. Если он курит, это обязательно будет трубка, табак и кресало, там, амуниция вся, то есть, всё, что, соответственно, чтобы он мог уйти из дома и вернуться домой через какое-то длительное время. И был такой академик Блаватский, который занимался подводной археологией. У него книги были. То есть, я как бы читая это всё вместе взятое, настолько вдохновился, что, придя на океанологию, основной как бы прицел был на подводное дело. Когда заканчивал, у нас распределение было не очень хорошее. В этот год были озёра, и попасть как бы в морскую стихию было невозможно. Поэтому наши все ребята, все выпускники дружно пошли на военную кафедру. Благо военная специальность "синоптика".
И сдались – пошли в армию, решили два года отдать родине сразу, чтобы потом у тебя как бы не висел, как дамоклов меч над тобой, призыв, вот. И через два года, когда я вернулся, отслужив в авиации, я пришёл а Арктический институт, потому что там была вот эта группа подводников, где Володя Грищенко был руководитель группы. Гена Кадачигов – потрясающий тоже человек, Коля Шестаков – великолепный фотограф и специалист, и Вадик Углев. Вот четыре человека, которые там работали. Вот, я пришёл к своему будущему начальнику Андрею Васильевичу Бушуеву. Он посмотрел на меня (я был в лётной форме ещё, только-только вернулся из – как бы домой), и он мне предложил – сказал, что подводников у нас пока нет вакансий, поэтому взять не может, но если я соглашусь полетать на ледовой разведке, то со временем, может быть, я смогу перейти к ребятам туда. Потому что мы всё равно как бы находились все в одном и помещение, в одной как бы команде. В итоге я в декабре уже улетел на продлённую навигацию в Арктику.
Летал на самолётах Ан-24 (это с радаром бокового обзора) на "Торосе", летал на визуальных – это на Ил-14, летал в "прыгающих экспедициях" на Ан-2, когда мы садимся на лёд с подбором. Ты выпрыгиваешь на ходу, заменяешь толщину, потом самолёты останавливались. Либо на ходу наоборот забрасываешь туда всё и уходишь с этой льдины, потому что нельзя садиться. А самолёт в это время вот крутится вокруг тебя, и как бы твоя задача – выпрыгнуть, забурить, толщину определить и какое-то решение принимать. То есть, вот всё это вместе взятое как бы меня так вдохновляло.
Потому что, с одной стороны, это, что мы делали, это видно было, что насколько это важно и нужно; с другой стороны, когда мы летали, к нам отношение было на северах везде – в аэропортах, в морских портах – все понимали, что, благодаря нашим полётам, мы помогаем проводке кораблей. Приходят сюда, привозят грузы – нормальная как бы практика была, когда с воздуха нас аэродромная кухня запрашивала, кому что приготовить. Потому что это не как бы снобизм какой-то там, что для нас надо прогибаться, они просто понимали, что хоть что-то приятное могут сделать. Они старались делать. И прилетали ночью, днём – не важно, не важно, в какое время. Отлетали, сдали данные наблюдений, утром встаём – следующий полёт. Или там, когда полярная ночь, там фактически мало чего меняется. В темноте сел, в темноту улетаешь... Но мы чувствовали свою как бы востребованность, нужность. И потом нам нормально платили. Поэтому, в принципе, как бы гордость была и за институт, и за свою работу, и за экипажи. В общем, делали своё дело и знали, что это, в общем, как бы сегодня уже нужно. Может, и это как-то повлияло.
Потом, когда у нас случилась беда, и один из подводников Вадик Углев скончался, Андрей Васильевич предложил перейти в группу подводников. Но я уже был женат, я летал, и я ему сказал, что я сначала хотел бы долетать до первого класса, получить первый класс ледового разведчика, чтобы быть уже как бы в этой области специалистам соответствующим, а не на пол дороги бросать это дело, вот. А потом сложилась ситуация, что меня направили учиться в академию в Москву. Закончил академию, надеялся вернуться, потому что Трёшников, отправляя в Москву, сказал, ты ведь не расстраивайся, ты здесь снимал квартиру, получишь квартиру в Москве, как слушатель академии и вернёшься в Питер уже со своей квартирой. Ну, а меня из Москвы Чилингаров не отпустил.
И так вот получилось, что потом уже с Артуром Николаевичем вместе. То есть, у меня институт всё равно остался моим родным домом, Питер – тоже моим родным городом, все друзья – основная масса – все в Питере. В Москве тоже есть, конечно, но тех, кто по жизни с юности остались, они все там. И мы до сих пор как бы эти все отношения поддерживаем, потому что, если я чем-то могу как-то им помочь или поддержать, я всегда стараюсь. С другой стороны, такая же ситуация в отношении меня. То есть, если какая-то помощь нужна, никого просить не надо, все стараются сами предложить, предложить своё плечо и поддержку.
- Полярное братство?
- Да, это, это, к счастью, это существует. Потому что иногда, я уже говорил неоднократно, что иногда в семье нет таких отношений близких, где-то что-то как-то ничего не можешь либо сказать, либо там не хочешь кого-то оставить. Здесь абсолютно откровенно и понимание. Ты знаешь, что тебя поймёт любой, с кем из твоих друзей ты общаешься. Потому что, ну, фактически мы все в одной, в одной школе находимся.
- Константин Александрович, смотрите, вот получается полярный мир он такой как бы маленький, получается, замкнутый, да? И люди, вот, они долгое время проводят вместе. Вот какие качества вообще-то человека, у полярника какие должны быть, вот, чтобы в этом братстве существовать возможно было, вот?
- Ну, я думаю, скорее всего это не только полярный мир. Также у нас, как говорится, недавно годовщина блокады – снятие отмечали блокады. Тоже, если бы не было поддержки, я вырос, 20 лет живу в коммунальной квартире, и, если бы не было как бы такой взаимопомощи у соседей, вряд ли бы у меня мать блокаду пережила. Ей было 10 лет девчонке. И когда у меня в пятьдесят восьмом году не стало мамы (она умерла), то фактически эти соседи и помогали растить и меня, и сестру отцу. Хотя там могли и поругаться просто из-за того, что кто-то взял чужие спички там, для того, чтоб конфорку зажечь, но в то же время в этой ситуации я для себя считал главным поручением, если я шёл за хлебом, я стучал во все комнаты, говорил, кому что принести, вот. Точно также, так сказать, отношения в экспедициях в Арктике. Там складывается отношение, когда ты понимаешь, что за тебя твою работу сделать могут, но это значит, что кто-то делает и свою, и ещё должен делать за тебя. Поэтому, в принципе, это уже как бы ты считаешь себя неполноценным. Ты не можешь выполнить своих задач, ну и, соответственно, такая же, я думаю у всех как бы вот эта позиция жизненная. Если ты видишь, что кому-то нужна помощь, ты не жди, когда к тебе придут, попросят, лучше сам предложи.
- Константин Александрович, вот, может сможете вспомнить самые яркие для вас, вот, какие-то события в Арктике? Вот, в ваших экспедициях, что, вот, Вы до сих пор так вспоминаете для себя любовно, тепло?
- Ну как любовно, тепло. вот, с Валерой Лукиным...
- А, может быть, и не любовно?
- А?
- А, может быть, и не тепло?
- Нет, нет, как раз тепло. Потому что мы летали в "прылегающих", сели на льдину. Причём льдина была как столешница у стола – ровная, та, замечательная. А задача следующая была: надо было лыжами ударить пол льду, идти на 2-й круг, посмотреть, какой след будет. Если след набухает тёмный, значит, вода близко. Мы ударили, ну снегу оказалось много (там, видимо, пурга прошла недавно), то есть, очень высокий снежный покров был. И мы тогда не достали. И когда мы выпрыгнули из самолёта вдвоём стали лёд определять. Во-первых, мы почувствовали, что под ногами вода чавкает под снегом. И не успели бур пустить, там буквально пару оборотов, бур провалился. Замерили, оказалось 18 сантиметров. А садится можно минимум на 40. И вот мы смотрели, как самолёт кругами вокруг нас ходил. То есть, за ним волна вот такая, как... снег и лёд эластичные, ещё он и прогибался. И мы на ходу потом, значит, командиру показали, что уносить ноги надо и залезали туда. То есть, я под крыло ныряю, меня ребята втаскивают, потом появляется Валера, я его хватаю. Причём ноги мокрые, там металлический наклонный пол. Поэтому я поперёк двери упал, его, так сказать, зацепил. Ребята его там за ноги пытаются втащить, он ещё болтает ногами в воздухе. Там командиру кричат, все на борту. Он по газам, и он уходит. Ну, естественно, потом возвращаемся в гостиницу, такой разбор полётов, как же мы так могли махнуться.
Но вот эти вот отношениях... Ты понимаешь, что чтобы, где бы ни случилось, там никто не будет искать крайнего со стороны, каждый будет искать либо в себе какие-то ошибки, и точно так же каждый будет стараться выручить, помочь другому. Потому что был случай, когда у нас самолёт сел, поскольку лыжи поломали и пришлось его потом бросать на льдине, стоило только экипажам сказать (вертолётчикам), что нам надо оттуда оборудование забрать, потому что... Второй борт сел, забрал всех, ушёл. То есть отдельная история длинная была. И вертолётчики ночью полетели, всё сняли, всё привезли. Самолёт утопили потом. Но командир абсолютно был не виноват, потому что и погода была (солнце стояло высоко, теней не было), и, в общем, в принципе, как бы это можно назвать таким форс-мажором, вот. И все понимали, что если командир попадает как авиационное происшествие, то может потерять пилотское свидетельство, а таких командиров их нет, такими нельзя бросаться. Полетели на предыдущую точку, показали место, где работали, показали разводья. Когда комиссия стала спрашивать, где самолёт, сказали, вот тут утонул, вот. И все понимали, что на ясном глазу, то есть, как говорится, бывает, эту комиссию... Ни у кого не дрогнула рука. Кончилось тем, что с командира удержали 2200 рублей за амортизацию самолёта по остаточной стоимости. И он продолжал работу, а получал он в месяц где-то тысяч пять, поэтому, как говорится...
Но, с другой стороны, это вот это полярное братство. Каждый, как бы, взаимовыручку, мы понимали, что да, можно было формально пойти по принципу, так сказать, ну, наказали бы его, потеряли бы хорошего мужика, командира. А что дальше? Где таких найдёшь? Поэтому в жизни всякое бывает, и вот эта взаимопомощь, взаимовыручка, да, дорогого стоит. А так, конечно, были разные ситуации. И когда в Антарктиде самолёт оставляли. Приходилось уходить, через три года восстанавливали его и возвращались за ним. И благополучно всё как бы завершалось, в принципе. Потом уже, когда уходит время, когда проходит какой-то период, и ты понимаешь, что, ну, как бы самое неприятное, и самое, может быть, такое, что раздражает сегодня, оно уходит. Остаётся только такое светлое, тёплое воспоминание – о, уже, слава богу, пронесло, потому что с обидой жить нельзя всю жизнь.
- Согласна. Точит изнутри.
-Да, это она просто ломает жизнь человеку, потому что, если человек начинает конфликтовать, то от этого никто не выиграет, и ситуацию не вернёшь, не изменишь. И, с другой стороны, и лучше от этого никому не будет.
- Константин Александрович, а, может, есть вот какая-то самая яркая (для вас) экспедиция, вот, про которую Вы тоже хотели бы рассказать ребятам?
- Я думаю, вряд ли. Потому что есть экспедиции, которые, ну, как бы вошли в историю. Может быть, как вот, погружение на географическом полюсе на "Мирах", когда поставили флаг туда. А в этом же году, только в январе, мы летали на вертолётах авиации ФСБ и дошли до Южного полюса. То есть, каждая экспедиция по-своему она бывает просто рутинная, когда ты летаешь там в течение длительной экспедиции. Там облёты какие-то идут, в воздухе по 12-15 часов самолёт висит – делается просто рутинная работа. То есть ведётся наблюдение. Правило: что наблюдаю, то и пишу. Там увидел, увидел какой-то домик посреди океана, понимаешь, что облетели, посмотрели, но это действительно стоит коробка какая-то там. Выясняется, что это туалет – обломок американской станции, вот. Но как бы правило такое: ты увидел, нанеси. А когда уже нанесли, потом вспомнили, что там через какое-то время либо после нас, либо до нас тоже это наблюдал. И в итоге находишь как бы и траекторию дрейфа этого обломка льдины, и как бы подтверждение, что это тебе не привиделось. Так и есть.
Поэтому каждая экспедиция она действительно дорога, каждая, потому что в каждой экспедиции какие-то свои моменты были или какая-то своя история. Просто потому что...
У нас, например, была экспедиция, в которой просто летали на продлённые навигации, работали, делали съёмку с РЛС БО "Торос", то есть, когда поднимаешь на 6 тысяч километров самолёт и делаешь площадную съёмку. Потом эти данные отправляем в штаб морских операций. На основании этих данных там оценивают ситуацию ледовую, которую мы даём, и даём рекомендованные курса. То есть, обычная рутинная работа. Одно из этой экспедиции запомнилось – то, что у нас был Руслан Борисов, который с нами летал. Тоже прекрасный парень, ледовый разведчик. И у него дочурка была, значит, у неё был хомячок. И вот от всей экспедиции осталось только одно, когда Руслан, значит, написал дочке, как живёт хомячок, она ему написала: "Папа, хомячок живёт плохо, он умер". У нас как бы всё, что было в полётах, оно как бы выпало из памяти. А вот то, что хомячок живёт плохо, это осталось.
Так что вот чем они запоминаются. Вот такими какими-то мелочами или какими-то там, ну, что были моменты. Прилетаем в гостиницу в Амдерме. Старая деревянная гостиница лётная, там с шумом. Ну, ночью прилетели, естественно, пока там топаем ногами, заходим, выходит какой-то грузный человек, начинает материться, что ему спать мешаем. А потом выясняется, что это капитан-наставник Вакула, который легендарная личность, которого там весь Север знает. Ну, то есть, пересекались с людьми с такими, которые, в принципе, это эпоха, это каждый из них вписал какие-то свои страницы в историю изучения и освоения Арктики. И в этом плане, конечно, повезло, потому что, когда мы уже делали свои экспедиции уже антарктические, там, связанные с ледовой базой, восстановление дрейфа – тоже трудно сказать, как её запомнишь, не запомнишь.
Мы открывали в 2003 году СП-32 – "Северный полюс" – первую российскую дрейфующую. Обсуждали, какой номер дать, и все сошлись на том, что нумерация должна продолжаться, как от Папанина была первая, 31-я – последняя советская; значит, первая российская должна быть, то есть мы не можем выкинуть из истории то, что было до этого. И поэтому она стала 32-я. Потом через год её надо было спасать, и мы полетели на вертолётах. То есть, то, чего никто никогда не делал. Потому что, когда планировали её снимать, обсуждали у министра транспорта Франка, каким образом там пойдём ледоколом, там, учение проведём, ещё что-то. То есть, там сидело как командование, которое должно было принимать решение, что там через несколько дней, там, или через неделю-две выйдем ли в море, пойдём снимать ребят. И приходим вечером после этого совещания, по спутнику звонок от начальника станции Кошелева. Он говорит, станция почти полностью сломана. Её полностью торошение в щепы разнесло. У нас, говорит, осталось две палатки, один домик и там пол мешка рыбы, там пара оленьих ног, вот. В общем, мы спросили, сколько продержится, сколько надо будет держаться, потому что другого выхода нет. А рядом льдина, на которой топливо было. Она осталась целехонька. И, и, вот, именно там, где домики стояли, там прошёл такой, как каток, переломало всё. Причём Володя он у нас играл на баяне. Поразительно было, говорит, представляешь, вал разломал в щепы дом, а сверху потом, когда он как бы прошёл уже, вывалил на верх и на верху лежал баян, который даже не поцарапанным оказался, вот.
- Вот она сила искусства.
- Это, вот, как бы судьба. Там наверху кто-то принял решение, и в итоге была она чем интересна для меня... Например, эта экспедиция как бы самая, пожалуй, такая короткая спасательная операция. Потому что за трое суток мы нашли ребят, которые вертолётчики работали на Шпицбергене в это время. Там Вадик Базыкин был. Связались со вторым архангельским авиаотрядом. Нам дали Ми-26. И вот мы такой вот воздушной группировкой дошли до Шпицбергена, там загрузились и (они где-то были километров около 700-750 от Шпицбергена, то есть, у Ми-26 это предельная дальность, когда можно было что-то делать). Потому что там либо надо дозаправку делать, мы это не могли сделать, лёд был не, не позволяли условия. В итоге мы Ми-8 – Артур Николаевич вылетел вперёд, как бы на точку, где была станция, сел, заправился, навёл наш самолёт. И мы вот на работающих винтах загрузили оборудование, загрузили людей, собак и ушли на Шпицберген своим ходом.
Правда, потом там какие-то эти зелёные или голубые там всё возмущались, что мы собак там бросили. Но мы как бы довезли собак до Шпицбергена, и губернатор острова просил, говорит, вы оставьте у нас. Они, говорит, у вас там медведей гоняли, а у нас около аэропорта выходят регулярно медведи, поэтому им, говорит, тут он будет хорошо, не жарко, и мы, говорит, кормить их будем, они у нас будут так вот охранять. Поэтому как бы решили, чтобы не тащить. Действительно, обычные такие дворовые лайки чукотские, вот. И, ну, в принципе они вот как бы крепкие, здоровые, медведей не боялись. Поэтому было принято решение, что там им был бы комфортнее, лучше, чем где-то в квартире париться, вот. И такие были экспедиции.
Поэтому каждая как бы она по-своему, понятно, каждая по-своему чем-то дорогая, конечно. Очень хотелось всегда, чтобы мы всегда считали, что экспедиция успешная только тогда, когда все, кто ушли, все вернулись домой.
- Константин Александрович, а не было, вот, когда-то чувства страха? Вот такого, потому что столько вот таких ситуаций, я понимаю, что, наверно, полярный лётчик – это человек с железным характером...
- Нет, я думаю, что нет. Как и у всякого нормального человека. Я, например, очень себя как-то не комфортно чувствовал, когда мы делали фильм "Арктика". Это 88-й год. Японцы (NHK) обратилось к нам с просьбой содействовать в съёмках. И фильм, конечно, был очень интересный. Он есть где-то, его просто надо найти. После развала Советского Союза как бы сложилось так, что мы не успели. То есть, я ездил на редактирование этого фильма в Токио. Мы там встречались со съёмочной группой и обсуждали всё, но, к сожалению, не получилось возможности его потом получить здесь, в Советском Союзе, потому что в девяносто первом году его не стало, вот. И в итоге там этот фильм. 1-я серия была посвящена работе на дрейфующей станции и работах подо льдом. И при всём том, что как бы я всегда любил и увлечён был подводными исследований, вот, это ощущение, когда ты уходишь под лёд и понимаешь, что вот это окошечко маленькое, которое – в которое ты ушёл, но, не дай бог, он заткнётся... То есть, вот, под тобой четыре километра там, три километра глубины. Над тобой, там, где-то порядка полутора метров льда, и вот ты видишь просто как потолок ровная такая верхняя поверх – нижняя поверхность льдины...
Ну и вот такой неприятный холодок немножко. Но, с другой стороны, в любой жизни, в любой работе бывают моменты, когда ты сталкиваешься с какими-то вещами, которые, может быть, неприятны, которые, может быть, ты понимаешь, что они опасны как для тебя, так и для кого-то ещё, близких, друзей, поэтому хотелось, конечно, всегда, чтобы обойти это или чтобы это всё благополучно заканчивалось, вот.
- Эта экспедиция с погружениями, да, когда вот два аппарата "Мир" погружались, вот, на дно, с Артуром Николаевичем, да, вот, он инициатор же был? Всех их?
- Да.
- Нам, по-моему, Шестаков рассказывал как раз, что там тоже всё было не очень просто, да? Когда вот эти аппараты погружались, они потом не могли всплыть наверх, да? Там тоже какое-то...
- Нет.
- Вот, об этом расскажите поподробнее тоже про это.
- Дело в том, что я не знаю, откуда у Коли такая информация, потому что в этой экспедиции Николая не было. Хотя, я понимаю, что об этом могли где-то много писать. Сама по себе процедура была такова, что мы пришли в точку полюса.
- Как раз, когда мы с Шестаковым интервью брали, он как раз вам привет передаёт огромный.
- А Коля – Коля тоже умница!
В общем, собственно, почему я как бы останавливаюсь на подводных делах, потому что меня это тоже очень много увлекало И с детства там первая книга у меня была "В мире безмолвия" Кусто. А потом – как бы собирал всё, что об этом писалось. У меня была неплохая библиотека по подводным – материалы собраны были по исследованиям там, по популяризации. Ии с детства как бы увлекался ещё историей археологии. Считал, что затонувшее судно – это, вот, является как бы таким срезом истории. Потому что, как правило, с собой в поход или в плавание человек берёт всё необходимое. То есть, если мы где-то на земле что-то капаем, находим какой-то осколок и потом долго думаем, от чего он, то под водой, во-первых, можно найти что-то целое, и потом, как правило, всё, что необходимо, там. Если он курит, это обязательно будет трубка, табак и кресало, там, амуниция вся, то есть, всё, что, соответственно, чтобы он мог уйти из дома и вернуться домой через какое-то длительное время. И был такой академик Блаватский, который занимался подводной археологией. У него книги были. То есть, я как бы читая это всё вместе взятое, настолько вдохновился, что, придя на океанологию, основной как бы прицел был на подводное дело. Когда заканчивал, у нас распределение было не очень хорошее. В этот год были озёра, и попасть как бы в морскую стихию было невозможно. Поэтому наши все ребята, все выпускники дружно пошли на военную кафедру. Благо военная специальность "синоптика".
И сдались – пошли в армию, решили два года отдать родине сразу, чтобы потом у тебя как бы не висел, как дамоклов меч над тобой, призыв, вот. И через два года, когда я вернулся, отслужив в авиации, я пришёл а Арктический институт, потому что там была вот эта группа подводников, где Володя Грищенко был руководитель группы. Гена Кадачигов – потрясающий тоже человек, Коля Шестаков – великолепный фотограф и специалист, и Вадик Углев. Вот четыре человека, которые там работали. Вот, я пришёл к своему будущему начальнику Андрею Васильевичу Бушуеву. Он посмотрел на меня (я был в лётной форме ещё, только-только вернулся из – как бы домой), и он мне предложил – сказал, что подводников у нас пока нет вакансий, поэтому взять не может, но если я соглашусь полетать на ледовой разведке, то со временем, может быть, я смогу перейти к ребятам туда. Потому что мы всё равно как бы находились все в одном и помещение, в одной как бы команде. В итоге я в декабре уже улетел на продлённую навигацию в Арктику.
Летал на самолётах Ан-24 (это с радаром бокового обзора) на "Торосе", летал на визуальных – это на Ил-14, летал в "прыгающих экспедициях" на Ан-2, когда мы садимся на лёд с подбором. Ты выпрыгиваешь на ходу, заменяешь толщину, потом самолёты останавливались. Либо на ходу наоборот забрасываешь туда всё и уходишь с этой льдины, потому что нельзя садиться. А самолёт в это время вот крутится вокруг тебя, и как бы твоя задача – выпрыгнуть, забурить, толщину определить и какое-то решение принимать. То есть, вот всё это вместе взятое как бы меня так вдохновляло.
Потому что, с одной стороны, это, что мы делали, это видно было, что насколько это важно и нужно; с другой стороны, когда мы летали, к нам отношение было на северах везде – в аэропортах, в морских портах – все понимали, что, благодаря нашим полётам, мы помогаем проводке кораблей. Приходят сюда, привозят грузы – нормальная как бы практика была, когда с воздуха нас аэродромная кухня запрашивала, кому что приготовить. Потому что это не как бы снобизм какой-то там, что для нас надо прогибаться, они просто понимали, что хоть что-то приятное могут сделать. Они старались делать. И прилетали ночью, днём – не важно, не важно, в какое время. Отлетали, сдали данные наблюдений, утром встаём – следующий полёт. Или там, когда полярная ночь, там фактически мало чего меняется. В темноте сел, в темноту улетаешь... Но мы чувствовали свою как бы востребованность, нужность. И потом нам нормально платили. Поэтому, в принципе, как бы гордость была и за институт, и за свою работу, и за экипажи. В общем, делали своё дело и знали, что это, в общем, как бы сегодня уже нужно. Может, и это как-то повлияло.
Потом, когда у нас случилась беда, и один из подводников Вадик Углев скончался, Андрей Васильевич предложил перейти в группу подводников. Но я уже был женат, я летал, и я ему сказал, что я сначала хотел бы долетать до первого класса, получить первый класс ледового разведчика, чтобы быть уже как бы в этой области специалистам соответствующим, а не на пол дороги бросать это дело, вот. А потом сложилась ситуация, что меня направили учиться в академию в Москву. Закончил академию, надеялся вернуться, потому что Трёшников, отправляя в Москву, сказал, ты ведь не расстраивайся, ты здесь снимал квартиру, получишь квартиру в Москве, как слушатель академии и вернёшься в Питер уже со своей квартирой. Ну, а меня из Москвы Чилингаров не отпустил.
И так вот получилось, что потом уже с Артуром Николаевичем вместе. То есть, у меня институт всё равно остался моим родным домом, Питер – тоже моим родным городом, все друзья – основная масса – все в Питере. В Москве тоже есть, конечно, но тех, кто по жизни с юности остались, они все там. И мы до сих пор как бы эти все отношения поддерживаем, потому что, если я чем-то могу как-то им помочь или поддержать, я всегда стараюсь. С другой стороны, такая же ситуация в отношении меня. То есть, если какая-то помощь нужна, никого просить не надо, все стараются сами предложить, предложить своё плечо и поддержку.
- Полярное братство?
- Да, это, это, к счастью, это существует. Потому что иногда, я уже говорил неоднократно, что иногда в семье нет таких отношений близких, где-то что-то как-то ничего не можешь либо сказать, либо там не хочешь кого-то оставить. Здесь абсолютно откровенно и понимание. Ты знаешь, что тебя поймёт любой, с кем из твоих друзей ты общаешься. Потому что, ну, фактически мы все в одной, в одной школе находимся.
- Константин Александрович, смотрите, вот получается полярный мир он такой как бы маленький, получается, замкнутый, да? И люди, вот, они долгое время проводят вместе. Вот какие качества вообще-то человека, у полярника какие должны быть, вот, чтобы в этом братстве существовать возможно было, вот?
- Ну, я думаю, скорее всего это не только полярный мир. Также у нас, как говорится, недавно годовщина блокады – снятие отмечали блокады. Тоже, если бы не было поддержки, я вырос, 20 лет живу в коммунальной квартире, и, если бы не было как бы такой взаимопомощи у соседей, вряд ли бы у меня мать блокаду пережила. Ей было 10 лет девчонке. И когда у меня в пятьдесят восьмом году не стало мамы (она умерла), то фактически эти соседи и помогали растить и меня, и сестру отцу. Хотя там могли и поругаться просто из-за того, что кто-то взял чужие спички там, для того, чтоб конфорку зажечь, но в то же время в этой ситуации я для себя считал главным поручением, если я шёл за хлебом, я стучал во все комнаты, говорил, кому что принести, вот. Точно также, так сказать, отношения в экспедициях в Арктике. Там складывается отношение, когда ты понимаешь, что за тебя твою работу сделать могут, но это значит, что кто-то делает и свою, и ещё должен делать за тебя. Поэтому, в принципе, это уже как бы ты считаешь себя неполноценным. Ты не можешь выполнить своих задач, ну и, соответственно, такая же, я думаю у всех как бы вот эта позиция жизненная. Если ты видишь, что кому-то нужна помощь, ты не жди, когда к тебе придут, попросят, лучше сам предложи.
- Константин Александрович, вот, может сможете вспомнить самые яркие для вас, вот, какие-то события в Арктике? Вот, в ваших экспедициях, что, вот, Вы до сих пор так вспоминаете для себя любовно, тепло?
- Ну как любовно, тепло. вот, с Валерой Лукиным...
- А, может быть, и не любовно?
- А?
- А, может быть, и не тепло?
- Нет, нет, как раз тепло. Потому что мы летали в "прылегающих", сели на льдину. Причём льдина была как столешница у стола – ровная, та, замечательная. А задача следующая была: надо было лыжами ударить пол льду, идти на 2-й круг, посмотреть, какой след будет. Если след набухает тёмный, значит, вода близко. Мы ударили, ну снегу оказалось много (там, видимо, пурга прошла недавно), то есть, очень высокий снежный покров был. И мы тогда не достали. И когда мы выпрыгнули из самолёта вдвоём стали лёд определять. Во-первых, мы почувствовали, что под ногами вода чавкает под снегом. И не успели бур пустить, там буквально пару оборотов, бур провалился. Замерили, оказалось 18 сантиметров. А садится можно минимум на 40. И вот мы смотрели, как самолёт кругами вокруг нас ходил. То есть, за ним волна вот такая, как... снег и лёд эластичные, ещё он и прогибался. И мы на ходу потом, значит, командиру показали, что уносить ноги надо и залезали туда. То есть, я под крыло ныряю, меня ребята втаскивают, потом появляется Валера, я его хватаю. Причём ноги мокрые, там металлический наклонный пол. Поэтому я поперёк двери упал, его, так сказать, зацепил. Ребята его там за ноги пытаются втащить, он ещё болтает ногами в воздухе. Там командиру кричат, все на борту. Он по газам, и он уходит. Ну, естественно, потом возвращаемся в гостиницу, такой разбор полётов, как же мы так могли махнуться.
Но вот эти вот отношениях... Ты понимаешь, что чтобы, где бы ни случилось, там никто не будет искать крайнего со стороны, каждый будет искать либо в себе какие-то ошибки, и точно так же каждый будет стараться выручить, помочь другому. Потому что был случай, когда у нас самолёт сел, поскольку лыжи поломали и пришлось его потом бросать на льдине, стоило только экипажам сказать (вертолётчикам), что нам надо оттуда оборудование забрать, потому что... Второй борт сел, забрал всех, ушёл. То есть отдельная история длинная была. И вертолётчики ночью полетели, всё сняли, всё привезли. Самолёт утопили потом. Но командир абсолютно был не виноват, потому что и погода была (солнце стояло высоко, теней не было), и, в общем, в принципе, как бы это можно назвать таким форс-мажором, вот. И все понимали, что если командир попадает как авиационное происшествие, то может потерять пилотское свидетельство, а таких командиров их нет, такими нельзя бросаться. Полетели на предыдущую точку, показали место, где работали, показали разводья. Когда комиссия стала спрашивать, где самолёт, сказали, вот тут утонул, вот. И все понимали, что на ясном глазу, то есть, как говорится, бывает, эту комиссию... Ни у кого не дрогнула рука. Кончилось тем, что с командира удержали 2200 рублей за амортизацию самолёта по остаточной стоимости. И он продолжал работу, а получал он в месяц где-то тысяч пять, поэтому, как говорится...
Но, с другой стороны, это вот это полярное братство. Каждый, как бы, взаимовыручку, мы понимали, что да, можно было формально пойти по принципу, так сказать, ну, наказали бы его, потеряли бы хорошего мужика, командира. А что дальше? Где таких найдёшь? Поэтому в жизни всякое бывает, и вот эта взаимопомощь, взаимовыручка, да, дорогого стоит. А так, конечно, были разные ситуации. И когда в Антарктиде самолёт оставляли. Приходилось уходить, через три года восстанавливали его и возвращались за ним. И благополучно всё как бы завершалось, в принципе. Потом уже, когда уходит время, когда проходит какой-то период, и ты понимаешь, что, ну, как бы самое неприятное, и самое, может быть, такое, что раздражает сегодня, оно уходит. Остаётся только такое светлое, тёплое воспоминание – о, уже, слава богу, пронесло, потому что с обидой жить нельзя всю жизнь.
- Согласна. Точит изнутри.
-Да, это она просто ломает жизнь человеку, потому что, если человек начинает конфликтовать, то от этого никто не выиграет, и ситуацию не вернёшь, не изменишь. И, с другой стороны, и лучше от этого никому не будет.
- Константин Александрович, а, может, есть вот какая-то самая яркая (для вас) экспедиция, вот, про которую Вы тоже хотели бы рассказать ребятам?
- Я думаю, вряд ли. Потому что есть экспедиции, которые, ну, как бы вошли в историю. Может быть, как вот, погружение на географическом полюсе на "Мирах", когда поставили флаг туда. А в этом же году, только в январе, мы летали на вертолётах авиации ФСБ и дошли до Южного полюса. То есть, каждая экспедиция по-своему она бывает просто рутинная, когда ты летаешь там в течение длительной экспедиции. Там облёты какие-то идут, в воздухе по 12-15 часов самолёт висит – делается просто рутинная работа. То есть ведётся наблюдение. Правило: что наблюдаю, то и пишу. Там увидел, увидел какой-то домик посреди океана, понимаешь, что облетели, посмотрели, но это действительно стоит коробка какая-то там. Выясняется, что это туалет – обломок американской станции, вот. Но как бы правило такое: ты увидел, нанеси. А когда уже нанесли, потом вспомнили, что там через какое-то время либо после нас, либо до нас тоже это наблюдал. И в итоге находишь как бы и траекторию дрейфа этого обломка льдины, и как бы подтверждение, что это тебе не привиделось. Так и есть.
Поэтому каждая экспедиция она действительно дорога, каждая, потому что в каждой экспедиции какие-то свои моменты были или какая-то своя история. Просто потому что...
У нас, например, была экспедиция, в которой просто летали на продлённые навигации, работали, делали съёмку с РЛС БО "Торос", то есть, когда поднимаешь на 6 тысяч километров самолёт и делаешь площадную съёмку. Потом эти данные отправляем в штаб морских операций. На основании этих данных там оценивают ситуацию ледовую, которую мы даём, и даём рекомендованные курса. То есть, обычная рутинная работа. Одно из этой экспедиции запомнилось – то, что у нас был Руслан Борисов, который с нами летал. Тоже прекрасный парень, ледовый разведчик. И у него дочурка была, значит, у неё был хомячок. И вот от всей экспедиции осталось только одно, когда Руслан, значит, написал дочке, как живёт хомячок, она ему написала: "Папа, хомячок живёт плохо, он умер". У нас как бы всё, что было в полётах, оно как бы выпало из памяти. А вот то, что хомячок живёт плохо, это осталось.
Так что вот чем они запоминаются. Вот такими какими-то мелочами или какими-то там, ну, что были моменты. Прилетаем в гостиницу в Амдерме. Старая деревянная гостиница лётная, там с шумом. Ну, ночью прилетели, естественно, пока там топаем ногами, заходим, выходит какой-то грузный человек, начинает материться, что ему спать мешаем. А потом выясняется, что это капитан-наставник Вакула, который легендарная личность, которого там весь Север знает. Ну, то есть, пересекались с людьми с такими, которые, в принципе, это эпоха, это каждый из них вписал какие-то свои страницы в историю изучения и освоения Арктики. И в этом плане, конечно, повезло, потому что, когда мы уже делали свои экспедиции уже антарктические, там, связанные с ледовой базой, восстановление дрейфа – тоже трудно сказать, как её запомнишь, не запомнишь.
Мы открывали в 2003 году СП-32 – "Северный полюс" – первую российскую дрейфующую. Обсуждали, какой номер дать, и все сошлись на том, что нумерация должна продолжаться, как от Папанина была первая, 31-я – последняя советская; значит, первая российская должна быть, то есть мы не можем выкинуть из истории то, что было до этого. И поэтому она стала 32-я. Потом через год её надо было спасать, и мы полетели на вертолётах. То есть, то, чего никто никогда не делал. Потому что, когда планировали её снимать, обсуждали у министра транспорта Франка, каким образом там пойдём ледоколом, там, учение проведём, ещё что-то. То есть, там сидело как командование, которое должно было принимать решение, что там через несколько дней, там, или через неделю-две выйдем ли в море, пойдём снимать ребят. И приходим вечером после этого совещания, по спутнику звонок от начальника станции Кошелева. Он говорит, станция почти полностью сломана. Её полностью торошение в щепы разнесло. У нас, говорит, осталось две палатки, один домик и там пол мешка рыбы, там пара оленьих ног, вот. В общем, мы спросили, сколько продержится, сколько надо будет держаться, потому что другого выхода нет. А рядом льдина, на которой топливо было. Она осталась целехонька. И, и, вот, именно там, где домики стояли, там прошёл такой, как каток, переломало всё. Причём Володя он у нас играл на баяне. Поразительно было, говорит, представляешь, вал разломал в щепы дом, а сверху потом, когда он как бы прошёл уже, вывалил на верх и на верху лежал баян, который даже не поцарапанным оказался, вот.
- Вот она сила искусства.
- Это, вот, как бы судьба. Там наверху кто-то принял решение, и в итоге была она чем интересна для меня... Например, эта экспедиция как бы самая, пожалуй, такая короткая спасательная операция. Потому что за трое суток мы нашли ребят, которые вертолётчики работали на Шпицбергене в это время. Там Вадик Базыкин был. Связались со вторым архангельским авиаотрядом. Нам дали Ми-26. И вот мы такой вот воздушной группировкой дошли до Шпицбергена, там загрузились и (они где-то были километров около 700-750 от Шпицбергена, то есть, у Ми-26 это предельная дальность, когда можно было что-то делать). Потому что там либо надо дозаправку делать, мы это не могли сделать, лёд был не, не позволяли условия. В итоге мы Ми-8 – Артур Николаевич вылетел вперёд, как бы на точку, где была станция, сел, заправился, навёл наш самолёт. И мы вот на работающих винтах загрузили оборудование, загрузили людей, собак и ушли на Шпицберген своим ходом.
Правда, потом там какие-то эти зелёные или голубые там всё возмущались, что мы собак там бросили. Но мы как бы довезли собак до Шпицбергена, и губернатор острова просил, говорит, вы оставьте у нас. Они, говорит, у вас там медведей гоняли, а у нас около аэропорта выходят регулярно медведи, поэтому им, говорит, тут он будет хорошо, не жарко, и мы, говорит, кормить их будем, они у нас будут так вот охранять. Поэтому как бы решили, чтобы не тащить. Действительно, обычные такие дворовые лайки чукотские, вот. И, ну, в принципе они вот как бы крепкие, здоровые, медведей не боялись. Поэтому было принято решение, что там им был бы комфортнее, лучше, чем где-то в квартире париться, вот. И такие были экспедиции.
Поэтому каждая как бы она по-своему, понятно, каждая по-своему чем-то дорогая, конечно. Очень хотелось всегда, чтобы мы всегда считали, что экспедиция успешная только тогда, когда все, кто ушли, все вернулись домой.
- Константин Александрович, а не было, вот, когда-то чувства страха? Вот такого, потому что столько вот таких ситуаций, я понимаю, что, наверно, полярный лётчик – это человек с железным характером...
- Нет, я думаю, что нет. Как и у всякого нормального человека. Я, например, очень себя как-то не комфортно чувствовал, когда мы делали фильм "Арктика". Это 88-й год. Японцы (NHK) обратилось к нам с просьбой содействовать в съёмках. И фильм, конечно, был очень интересный. Он есть где-то, его просто надо найти. После развала Советского Союза как бы сложилось так, что мы не успели. То есть, я ездил на редактирование этого фильма в Токио. Мы там встречались со съёмочной группой и обсуждали всё, но, к сожалению, не получилось возможности его потом получить здесь, в Советском Союзе, потому что в девяносто первом году его не стало, вот. И в итоге там этот фильм. 1-я серия была посвящена работе на дрейфующей станции и работах подо льдом. И при всём том, что как бы я всегда любил и увлечён был подводными исследований, вот, это ощущение, когда ты уходишь под лёд и понимаешь, что вот это окошечко маленькое, которое – в которое ты ушёл, но, не дай бог, он заткнётся... То есть, вот, под тобой четыре километра там, три километра глубины. Над тобой, там, где-то порядка полутора метров льда, и вот ты видишь просто как потолок ровная такая верхняя поверх – нижняя поверхность льдины...
Ну и вот такой неприятный холодок немножко. Но, с другой стороны, в любой жизни, в любой работе бывают моменты, когда ты сталкиваешься с какими-то вещами, которые, может быть, неприятны, которые, может быть, ты понимаешь, что они опасны как для тебя, так и для кого-то ещё, близких, друзей, поэтому хотелось, конечно, всегда, чтобы обойти это или чтобы это всё благополучно заканчивалось, вот.
- Эта экспедиция с погружениями, да, когда вот два аппарата "Мир" погружались, вот, на дно, с Артуром Николаевичем, да, вот, он инициатор же был? Всех их?
- Да.
- Нам, по-моему, Шестаков рассказывал как раз, что там тоже всё было не очень просто, да? Когда вот эти аппараты погружались, они потом не могли всплыть наверх, да? Там тоже какое-то...
- Нет.
- Вот, об этом расскажите поподробнее тоже про это.
- Дело в том, что я не знаю, откуда у Коли такая информация, потому что в этой экспедиции Николая не было. Хотя, я понимаю, что об этом могли где-то много писать. Сама по себе процедура была такова, что мы пришли в точку полюса.
Расшифровка интервью Зайцев К.А. (часть 2)
Здесь мы сделали полынью небольшую и в эту полынью погружали "Мир-1" и "Мир-2". Они шли – сначала шёл первый, потом шёл второй "Мир", значит. Они – это уже Толя Сагалевич рассказывал, что, когда они дошли до дна, они зацепили вот эти осадочные породы на себя как бы очень много. И им довольно сложно было оторваться, но, я думаю, это лучше, конечно, чтобы очевидцы сами эторассказали. Потому что лучше Сагалевича вряд ли кто-то может об этом рассказать. А пересказывать его дело не очень благодарное, вот.
Как бы все они в этом плане благополучно возвращались. Другое дело, что проблема была во всплытии. В том, что, когда они погружались, сделали специальный такой треугольник из датчиков. То есть, когда они работают на дне, они ставят треугольник транспондеров. То есть, эти точки, которые передают, а по ним они ориентируются, где они находятся. Здесь была сделана обратная как бы картина. То есть, транспондеры были сделаны вокруг полыньи на льду, с тем чтобы они могли понимать, куда им возвращаться. Вот и случилось так, что один из датчиков отказал, вышел из строя. То есть, вместо треугольника – трёх точек – у них осталось две. И надо было понять, с какой стороны к этому треугольнику, как попасть, чтобы войти внутрь, вот. Но, к счастью, так сказать, первые попытки у них не получились. Они вышли не в полынью, а с другой стороны "Федорова". И в итоге, когда они проходили под "Федоровым", да они даже зацепили за киль, за днище этого судна, вот. Но потом как бы благополучно всплыли.
Причём для нас, скажу, вот, момент, когда действительно у тебя, вот, холодок такой прошёл по спине, мы видим, как они через полынью идут и понимаем, что они полыньи не видят. И они уходят под лёд. Причём там как бы связь не работала, там и мы дублировали связь через "Мир-2". Поэтому где-то несколько таких заходов, вот. И когда, наконец, всплыли в полынью, потому что иллюминаторы у них направлены как бы вперёд и вниз. Вверх и сверху у них не было ничего. И в итоге, в общем, второй "Мир" как бы по их следам шёл. Уже с первого захода он всплывал. И уже ничего не... Их тоже пилот очень хороший в этом плане, грамотный. Поэтому отработали все благополучно. Ну, и когда, естественно, вернулись оттуда, вот это вот ощущение успешного завершения, тут какая-то уже эйфория бывает, когда уже всё позади, всегда легче и дышится, и ощущаешь по другому мир.
- Константин Александрович, а Вы чем занимались, вот, в этой экспедиции? Вот ваша задача какая? Какие ваши задачи были?
- Мои задачи? Во-первых, в первую очередь это, ну, помогать Артуру Николаевичу в организации этой экспедиции. То есть, надо было формировать научный состав, надо было формировать состав той же – у нас порядка 6 каналов было телевизионщики, были спутниковая связь, были специалисты из Минобороны, которые там свои задачи проверки делают (поскольку ходили в уникальный район и там не так часто бывают), поэтому тоже им надо было поработать. То есть, фактически, вот, я занимался комплектацией всего, всего состава экспедиции. Потом там чисто рутинные такие – надо было все чтобы данные паспортные, там, документы медомиссии, ну, то есть, для того чтобы начать экспедицию, как говорится, там только начни и заканчивай, вот. Фактически от и до, от начала. Началась она как бы того, когда мы Сагалевичем Анатолием возвращались с одного мероприятия в Нью-Йорке. Это заседание клуба исследователей. Долго-долго обсуждали, и вот, он говорит тут, вот, у меня мечта – погрузиться на полюсе. Говорю, ну, у нас давно это мечта сидит, потому что в 87-м году мы там плиту оставили памятную, надо бы её и посмотреть, как она там лежит, вот. Потому что в 87-м году Чилингаров ходил на "Сибири" на Северный полюс. Там такая памятная плита была оставлена, вот.
- Извините, пожалуйста, можно секундочку... Всё-таки, кто-то прорвался к нам.
- То есть, в итоге получилось так, что, когда мы с ним обсуждали, я ему сказал, что, Толь, ты понимаешь, мечтать можно долго, много, но, я говорю, тут реально кто может что-то сделать, я говорю, без ледокола туда не пройдешь, вот. "Келдыш", к сожалению, это, так сказать, судно не ледового класса, поэтому о "Келдыше" тут даже думать не приходится, вот. А как следствие, говорю, давай, встречаемся после этой поездки, приезжай к нам, поговорим с Артуром Николаевичем, вместе подумаем. И вот какой результат – родилась идея "Миры" разместить на "Федорове", сделать специальные ложементы в трюмах, где они будут стоять. Ну и, с другой стороны, под проводкой атомного ледокола выйти в точку полюса и попытаться всё это реализовать, свои планы. Что и в итоге сделали.
- Константин Александрович, а не было желания, вот, самому попробовать погрузиться там, вот в этом "Миру"?
- Желание ? Желание-то есть, но места не хватало. Потому что тут это так прямо...
А потом тут я хочу ещё одну вещь сказать, что я из всего состава нашей славной экспедиции знаю только одного человека, который реально готов был туда, как говориться, залезть.
Вот, как вот, помните фильм "Семеро смелых", когда там в ящик залез парень, хотел оттуда... Уже когда его оттуда из ящика достали понимали, что назад его никуда не вернёшь.
Значит, у нас был мой друг очень хороший Гена Терехов, который, ну, во-первых, он и юморист всегда мог, с ним, в общем, в экспедиции незаменимый человек был. И Генка мне говорит, значит, слушай, говорит, что делать? Я очень хочу погрузиться. Я говорю, но как? Ты же видишь, экипаж составлен. И он так ходил, ходил, умудрился ногу сломать. То есть, у него такие фантазии были, конечно. Я уверен, что если бы лишнее место было, то Генка, конечно бы, был бы первый. Хотя многие, многие реально понимали, что степень риска в этой экспедиции, ну, это как полёт Гагарина. То есть, пока кто-то не испытал, никто не знал, чем это может закончиться. Сейчас уже, потом, по воспоминаниям... Там, если начинаешь смотреть, там, эти воспоминания, так как бы, как говорится, делать нечего было там – только сиди и жди, когда тебя запустят. Но ведь никто же не знал, как говорится, а как ты вернёшься оттуда? И жизнь показала, что не один корабль такой погибал, экипаж погибал только потому, что где-то что-то не доработано. А здесь "Миры» – это понятно, они опробованы, надёжные, океан их по-своему ведёт.
А если закроет полынью? Автономностью у аппарата тоже есть предельная. Ну, и что, что делать дальше? Поэтому не зря Артур Николаевич, как бы он очень близко, как бы переживал, близко к сердцу принимал, и... И он-то понимал эту опасность и всю меру ответственности, но не только за себя, а ещё и за этих людей, которые с ним пошли. И то, что, там, Паулсен Фредерик, Майк Макдауэлл – эти ребята, конечно, любят экзотику. Но я считаю, что в данной ситуации они действительно, серьёзно рисковали. Они были первыми, вот тут другого ничего не скажешь. Уже после них можно там десятки. Мы на Байкале потом делали погружения, и там в очереди стоял народ, чтобы погрузиться. И там дали возможность. Приглашали президента. И тогда Путин погружался на Байкале.
На Женевском озере делали погружения. Тоже интересная программа была. Там изучали как бы вот эти вот зоны, куда реки в озеро, сливаясь, приносят свои породы. И там, кстати, они нашли затонувшее судно. Для меня это была как бы новость. То есть, я не знал об этом, что на Женевском озере были какие-то боевые действия, вот. И судно, называлось оно "Рондо", затонуло там. А с уже "Рондо" 2-й такой же тоже красивый старый парусный – не парусный, а колёсный пароход, на котором все гости были и наблюдали за этими погружениями. То есть, вот, как бы одно было на дне, второе было наверху. Тоже определённая такая символика и совпадение. Поэтому в этом отношении я считаю, что жалко, что у нас ни в правительстве, ни в Академии наук не придают серьёзного значения морским исследованиям. Потому что в советское время флот научный Советского Союза (я понимаю, что это дорогое удовольствие, что содержание кораблей – это стоит больших денег, а без этих вложений никто не получит тех данных, которые нужны сегодня для тех же прогнозов, для той же оценки).
Ведь когда делали систему предупреждения цунами, наши корабли ходили в конкретные точки океана, и их называли суда погоды (которые там они были даже с такими с погодными названиями – там, "Циклон", "Тайфун). Они приходили в эти точки, стояли там. И проходил месяц, там, два, потом приходило другое такое же судно, продолжало в этой точке наблюдения. Первое судно уходило, вот, например, на дозаправку, на смену экипажа. Но мы получали постоянный ряд наблюдений из конкретных точек океана.
А если там происходили какие-то отклонения, мы по ним могли понимать, как, вот это начинается, зарождаются цунами и куда оно идёт, да.
Как только эта система была нарушена, всё. Мониторинга нет, да...
- Цунами же, в основном, вызывается подземными землетрясениями, да? Вот эти толчки, сдвиг земной коры, он...
- Ну, как правило, это могут быть подземные землетрясения. Это может быть, там, если какая-то впадина, котловина, сход грунта в эту... С одной стороны, как бы, грунт идёт вниз и выталкивает по другому склону волну. Но, в основном, это, конечно, подземные морские землетрясения.
- Просто у нас вот это самое известное такое цунами, да, по-моему, там 300 тысяч человек унесло жизни. Это, вот, в Таиланде, да, которое было то ли в 2003-м, то ли в 2007-м?
- У нас там погиб один наш коллега, который работал в Женеве во Всемирной метеорологической организации. Он уехал отдыхать туда, вот. И жена с дочкой уехали в город, в магазины, а он остался в гостинице, на берегу. Его потом тело нашли где-то через 2 или 3 месяца только, вот. Так что это как бы, это уже вот... Но у нас были, к примеру, цунами, когда на Дальнем Востоке практически там целый город был смыт. Те, кто успели в сопки подняться, те остались.
То есть, это в принципе хорошо это на своей шкуре знают японцы, потому что они, как островная страна, они понимают, любое поднятие, любая волна, которая накрывает, она приносит массу беды.
Для того, чтобы за этим наблюдать, для этого нужно иметь сеть наблюдательную.
В этом тоже, как бы, и морские наблюдения – попутные наблюдения, то есть, вот, всё, что скапливается, потом попадает в банки данных, обрабатывается, оно выдаёт потом тот продукт, который позволяет избежать многих вот этих несчастий, последствий этих. То есть, если ты вовремя предупредил кого-то, то, соответственно, люди подготовлены. Если они не могут спасти дома, они, по крайней мере, спасут людей.
- Константин Александрович, а, вот, смотрите, у нас же сейчас в плане развития вроде строится вот эта большая платформа плавучая, да?
- Да.
- Которая будет вмораживаться, вот, эта станция. Вроде как всё равно получается, что государство о нас заботится, об этом, вкладывает, да, вот?
- Нет, я не говорю, о том, что совсем нет. Конечно, у нас идёт строительство научных кораблей. Но дело в том, что как бы выход из эксплуатации гораздо большего количества, чем восстановление, замена новыми. Раньше в Арктическом институте были (их называли "белые профессора": "Профессор Визе" и "Профессор Зубов"; однотипник был "Академик Королёв" на Дальнем Востоке) – это были прекрасные корабли, которые до сих пор ещё ходят. Финской постройки была серия кораблей, таких как "Павел Гордиенко". Мы на нём ходили, кстати, в первую экспедицию на Фукусиму в одиннадцатом году. Это около тысячи тонн водоизмещения. И типа "Шокальского" – это где-то две тысячи сто сорок тонн водоизмещения. То есть, это прекрасные корабли.
Но, к сожалению, всё равно, содержание их в нынешних условиях, то есть, дотации от государства, должны быть большие, вот. Так как сегодня восстанавливают военный потенциал страны, вот точно так же надо восстанавливать научный морской потенциал. Потому что не будет этого, значит, соответственно, это будет брешь и в обороне, это будет брешь в науке. А брешь в науке – это, значит, мы не получаем не только данных каких-то, которые нужны, но мы не можем и своевременно, может быть, избежать каких-то катаклизмов природных. Потому что мы их просто не не наблюдаем или мы не получаем всё.
Мы говорим о том, что Антарктиду русские открыли. Да, но русские открыли потому, что, как бы царь думал, отправляя экспедицию, конкретная задача стояла перед Беллинсгаузеным и Лазаревым – изучить, узнать, что это такое. Не просто, там, сходить поплавать, походить, посмотреть. А посыл был такой, что разговоры идут, что-то там есть или нет, не знаю, вот, надо пойти и выяснить. И они с этой целью шли.
Почему я и считаю, что приоритет открытия Антарктиды – это русское, как бы, достижение. Потому что мы, во-первых, совершив кругосветное плавание вокруг Антарктиды, доказали, что это континент, а не продолжение Америки или, там, Африки, или Новой Зеландии. Потом, когда царь уходил – отправлял, вернее, экспедицию, и перед ней стояла задача и не захватническая. Там, прийти, застолбить за собой и, там, никого не пускать. Наоборот, царь как бы напутствовал, с тем чтобы они звание русского военного моряка не посрамили и достойно пронесли через океан.
И, как результат, вот моё мнение, что как бы мы – тот же Миклухо-Маклай, который высаживался, изучал местное население – это как бы уважительное отношение к культуре тех стран, через которые проходили. И неспроста потом, да, они же просились в состав Российской империи. Там, ведь, если приехал кто-то, бусы подарил, и они захотели в Россию, а потому что они видели, как бы, русских моряков, видели, там, китобоев норвежских или видели корсаров, которые туда заходили. Они понимали, кто их как бы может в этом плане обеспечить безопасность. Другое дело, жалко, что далековато. А если Гавайи были наши, я бы по-другому бы выставился...
- Не говорите... Константин Александрович, а, получается, японцы тоже обращались, так, к нам за помощью, да? Вот после аварии на Фукусиме именно?
- Нет, это было не японская просьба. Значит, это была инициатива председателя попечительского совета Русского географического общества, нашего президента Владимира Владимировича Путина. Потому что были всевозможные догадки, разговоры, обсуждения, чем может Фукусима отразится. У нас огромные регион дальневосточный, мы должны понимать, с чем мы столкнулись. И поэтому, тоже, вот, я считаю, что, когда мы эту делали экспедицию, поскольку и ребята первые шли, никто не знал, это мог быть и второй Чернобыль. Они могли там и схватить дозу. Там всё, что угодно могло быть. Но, тем не менее, вот, опять же они понимали важность и нужность этих задач. И они пошли, отработали. И для японцев, что крайне важно, они получили объективную независимую оценку, что океан занимается, как бы перерабатывает.
И потом, в двенадцатом году мы четыре экспедиции провели на Фукусиме. И японцы в этом плане оценили этот вклад, потому что не они доказывали, что это безопасно. И теперь, как зона. Это мы доказали, мы показали, что в тех районах, где мы находили какие-то последствия – в первый год, во второй год смотрели. Мы могли видеть динамику изменений.
Точно так же, как в своё время, когда "прыгающие экспедиции" у нас: ребята прилетели на Северный полюс на работу, точку делать, станцию и нашли лагерь Оямуры, японца, который тоже достиг, дошёл до Северного полюса. Потом его оттуда вывезли. То есть, можно было сколько угодно спорить, дошёл он до полюса, не дошёл, но, когда русские подтвердили, что Оямуру они нашли, его лагерь, для него это, как говорится, было объективно и независимо. И подтверждение его рекорда. И точно так же, как вы, была масса всяких добрых слов сказана в адрес нашей экспедиции.
Кто в этой экспедиции летали? Не я, наши друзья из другого отряда ребята летали. Но то, что они подтвердили, это объективный факт. Курилы требуют назад, я хочу сказать, что вообще и учёные-полярники, и политики – это совершенно разные категории людей. Поэтому даже, когда сложные условия были у нас с Чили, отношения с ними иначе там выстроены в Антарктиде. Триста метров от чилийской станции до станции Беллинсгаузена. Там у нас врач, там у них там возникали, может быть, какие-то ситуации, когда наш врач нужен был. Подключался, помогал. Когда их помощь нужна была, то там взаимовыручка и взаимопонимание. Никто не смотрит, что там говорят в столицах, все смотрят, что нужно сделать здесь, рядом с тобой.
И у нас там даже был случай очень такой интересный, показательный. Был чилиец, который зимовал. Значит, у него... Вернее, нашему зимовщику... Значит, у него была дочка, она познакомилась с чилийцем, который зимовал. В итоге они отметили, отпраздновали свадьбу и венчание делали на нашей станции Беллинсгаузен. В той церкви, в той церкви, которую мы туда завезли, поставили. То есть, первый храм православный в Антарктиде, вот, на Беллинсгаузена – это наш. И там вот, пожалуйста, как бы никто и не смотрел в паспорт, какое гражданство. Так вот, как бы, душа легла, и получилось, так сказать, семейство. Поэтому всё это вместе взятое...
У меня друг американец приезжал, вот, год назад. Это был Джерри Мартин, который нас встречал в 2002 году, когда у нас был отказ двигателя на 2-м – Ан-3. И он нам помогал, потом договорился, чтобы мы на "Геркулесе" возвращались через Новую Зеландию. В 2005-м году он тоже был на полюсе. Мы там завезли новый двигатель, отремонтировали машину, своим ходом ушли оттуда. А потом он поехал сюда. То есть, у ребят как раз этой категории, вот, у профессионалов-полярников отношения они с большой любовью, с большим уважением относится к нам. Также, как мы к ним. То есть, если у них встала проблема, когда айсберг блокировал Мак-Мердо и надо было принимать какое-то решение. Атомным ледоколом мы пойти не могли, потому что безъядерная зона. Они обратились, мы направили туда "Красин". И "Красин" пробил канал и доставил туда танкер, доставил туда сухогруз с грузами – с топливом, с продовольствием, с оборудованием. И в итоге они нормально работали. А если бы этого не случилось, может быть, пришлось бы эвакуировать все станции. Потому что, когда у тебя заканчивается топливо, заканчиваются продукты, оставаться уже нельзя. У американцев там, я думаю, что тысячи полторы надо было вывозить, не меньше. У них Мак-Мердо, у них Палмер, у них Южный полюс, а восстанавливать потом заново всё... Это проще заново построить, чем брошенное восстанавливать.
Это красивые, вот, такие примеры взаимовыручки, взаимоподдержки, когда надо, они нам помогали, когда им надо было, мы им помогали и... А по-другому нельзя, по-другому не выживешь. Получается, все находятся в одних условиях, для всех холод одинаков.
А санкции – они у нас, это, политическая, конечно, игра, они, я так понимаю, управляются. Если делать нечего больше, я считаю, что самый лучший способ – это находить какое-то взаимопонимание, компромисс. Потому что от этих санкций – это какие-то сиюминутные выгоды то одной стороне, то другой. Вот они перестали нам что-то поставлять, в итоге мы стали делать это сами. Кто от этого выиграл? Мы выиграли, и слава богу, теперь хоть умеем это делать, не надо ждать, когда привезут.
Поэтому, я думаю, точно так же, как в долгое время в изоляции находился Китай. И да, они, конечно, чьи-то технологии воровали, что-то там "передирали" у кого-то что-то. Сначала все, как только говорили "китайское", отворачивались, ни дай бог. А теперь весь мир живёт на всём, что делается в Китае. Потому что получается дешевле производства, а качество – оно фактически не хуже. Ленд-ровер, точно скажу, кто делает? Китайцы.
- Скажите, ленд-ровер?
- Вот так.
- И "Вольво" китайцы?
- Так что примеров достаточно. А машины мы там имели, там, олень с рогами или лось. А делают всё равно китайцы. Поэтому будем мы делать у себя, ничего страшного. Думаю, что мы от этого только выиграем. Другое дело, что нам надо, чтобы у нас своё население как бы получало квалификацию достойную. Чтобы своё население зарабатывало и производило то, что нам нужно. А не пришлых нагонять сюда, потому что в итоге получается, что рабочие места остаются заняты теми, кто потом всё, что зарабатывают, вывозят отсюда. А это бы должно было оставаться по идее здесь.
- Константин Александрович, вот, Вы сейчас, получается, уже "выросли" – и ближе к политике даже, да, немножко стали, да?
- Нет, ну, она же всегда, без неё же нельзя.
Дело в том, что политика – это вещь, как одна из составных частей нашей жизни. Потому что ты сталкиваешься с ней в любой ситуации. И ты понимаешь, что, ну, как страусу зарыть голову в песок бесполезно, всё равно, они тебя достанут. Если мы хотим что-то сделать интересное – вот, когда у нас начались наши полюсные в Антарктиде программы. Так уж сложилось, что "Восток" – это наша станция, она очень интересная. И она, действительно, выигрышная оказалась в плане науки. Южный полюс – она как бы чисто географически получается, как бы, точка, которая, вот, притягивает всех, и все путешественники считают, что, там, туда бежать надо, обязательно постоять, побыть.
Вот, туристов море туда тоже выезжает, и всё равно получается, что, если мы туда хотим прилететь, мы должны согласовывать с теми, кто там сидит. Потому что американцы, например, долго-долго нам как бы не то, что отказывали, манёвры раздумывали. Потому что в их понимании любое появление посторонних у своей станции в Антарктиде, это может очень дорого обернуться. Потому что, если люди приедут с какими-то простудными заболеваниями, которые лечатся там обычным каплями в нос на материке, и это не замечается, то в условиях абсолютно чистого воздуха, в условиях ослабленного иммунитета, говорят, одному простуженному достаточно появится на станции, то потом вся станция слегла. А заменить людей, если там у них по серьёзному начнётся какая-то эпидемия или заболевания, это уже стоит больших денег.
И поскольку американцы как бы всегда считают деньги, они понимают, что туристы они могут получить услугу в 100 долларов, а заменить учёного или, там, технаря, который обеспечивает жизнедеятельность станции, обойдётся уже в сотни тысяч долларов. Потому что нужно его эвакуировать, нужно...
Мы так вот так, когда улетали из Антарктиды в 2002-м году, американцы нас попросили – они нас вылезли с полюса и довезли до Мак-Мердо, и попросили задержаться. Там у них девочка какая-то с аппендицитом, её надо было срочно доставить на Новую Зеландию. Как бы этика общения, поведения – они нам дали самолёт, и они же нас попросили, что не против ли мы захватить или подождать, когда её подвезут. По-моему, это уже обо всём говорит. И, естественно, конечно, у нас даже и мысли не было сказать "нет". Мы полетим, там отправляйте с другими и сами. Ну, вот эти вот уважительные отношения дороже всего, поэтому и друзья остаются, с которыми там познакомился, с кем, там, где-то работал, либо в какой экспедиции. Это всё на всю жизнь остаётся. Спросите Витю Боярского, который прошёл "Трансантарктику".
- А мы с ним общались.
- Как у него отношение? Конечно, со Скийером, с Жан-Луи Этьеном, которого он зовёт "Жанушечка", вот. А с тем, который у них стал, по-моему, то ли министром по метеорологии... Ну, любого, кого ни возьми, там и все у нас все ребята – они за счёт экспедиции настолько как бы сближаются, что это уже остаётся потом на всю жизнь. Также любая, как бы любая экспедиция, где ты попадаешь с кем-то вместе, она тебя с этими людьми, как бы, судьба сбивает. С ними остаёшься надолго.
- Константин Александрович, а Вы с Чилингаровым давно работаете с Артуром Николаевичем? Как, вот, вас непосредственно?
- Ну, непосредственно в Гидрометслужбе я с ним после Академии, когда он меня не отпустил в 1984-м году. А так я его знаю где-то с 1974 года, когда на ледовую разведку полетел (у него там сын родился), вот. И мы прилетели, надо было отправить данные разведки, всё это отправили, потом отмечали, ходили, поздравляли его. Всё-таки за полярным кругом парень родился. И потом, ну, вообще он сам по себе очень такой...
- Что, кстати, в свидетельстве о рождении у ребёнка написали, где он родился?
- А у Коли там написано, по-моему, посёлок Амдерма, вот.
Но дело в том, что он, когда бы за что бы не брался, у него, ну, как бы фантазия бьёт через край. Он первый, кто привёз вычислительную машину на полярную, вот, на полярную обсерваторию. То есть, в Амдерме тогда это ещё были "Минск-22". Здоровые шкафы, вот такой габаритный груз. Но, тем не менее, он его доставил туда, в обсерваторию. И они уже могли обрабатывать многие данные. Не отсылали в Питер, в Москву, обрабатывали прямо у себя, на месте. То есть, я понимаю, что это лишняя головная боль. Это не только себе заботы делаешь, но и всем окружающим. Но, с другой стороны, и результат стоит того, вот.
Поэтому так же и экспедиции, которые вдруг появляется какая-то новая тема, какая-то идея – с одной стороны, сидели бы жили, смотрели новости по телевизору, а тянет туда. В Антарктиду, на Север.
- Понятно, как это бывает.
- Да, нет, конечно, а потом, я ещё раз говорю, что, вот, это вот как бы подпитка, идёт дозаправка какая-то. Получается, попадая в экспедиционные условие, то есть, я видел его неоднократно, абсолютно какие-то потухшие глаза, какая-то усталость накапливается, вот эта вся работа в Государственной Думе (там, я понимаю, там важные нужды), но она настолько рутинная и занудная, что хочется повеситься. И вдруг появляется тема какая-то там, либо надо кого-то спасти, либо куда-то что-то организовать, моментально, так сказать, человек преображается. Меняется походка, меняется взгляд, ритм жизни меняется. То есть, ты одновременно делаешь работу в Думе, одновременно должен делать, подготавливать какую-то экспедицию и, соответственно, режим работы там 24 часа в сутки. То есть, там всё входит в нормальную колею.
- Вы когда-нибудь спите, Константин Александрович?
- А как же!
- Вот, обычно, если я правильно понимаю, что большая часть ответственности ложится и на вас в том числе, да? Если Артур Николаевич начинает...
- Ну, я же не один, у нас же своего рода команда целая, которая всё это делает. Поэтому там хватает всем. То есть, поскольку на всех раскладывается, то на каждого не так и много остаётся.
- Константин Александрович, кстати, а есть, вот какая-то вещь у Вас, вот, помимо Арктики, чем бы Вы хотели бы ещё попробовать заняться? Может быть, какая-то профессия и дело какое-то?
- Нет, ну, я… Помимо этого в РГО в своё время мы создали Центр подводных исследований, который в Питере находится. И я считаю, что то, что сейчас там делается, это интересная и важная, и нужная работа. И в данной ситуации я, как член наблюдательного совета Центра подводных исследований, Артур Николаевич – председатель наблюдательного совета. Руководит им Серёжа Фокин, достаточно, ну, как бы я сказал, молодой человек. То есть, с богатым опытом подводных исследований. Вот в этом году они, в ушедшем двадцать первом, совместно с военными подводниками нашли "Армению", теплоход, и подняли даже колокол, рынду носовую, которая лежала на палубе. И она экспонировалась на попечительском совете, вот.
То есть, там много интересных направлений. Есть работа, связанная ещё со строительством нового подводного аппарата, который будет востребован и для работы по линии подводного центра, и по линии, может быть, коммерческого применения (там, для "Газпрома" и для обследования трубопроводов каких-то). То есть, это тоже такая тема очень интересная, важная.
Потом они сейчас начали делать то, что, я считаю, давно нужно было делать: они создали такой курс акванавтики, то есть, курс подводной подготовки, где в "Орлёнке", в пионерских лагерях в этих школьники могут заниматься. Кто-то занимается беспилотниками подводными, кто-то занимается подводной археологией, кто-то осваивает акваланг... То есть, они дают навыки сейчас ребятам, чтобы они, не как я – по книжкам зачитывался, но руки не доходили, не было возможности попробовать – они дают возможности попробовать всё сейчас. И это во многом как бы, может быть, кому-то определит направление будущей жизни.
- А наших студентов, если что, к Вам можно отравлять?
- Так, а вы не ко мне, а прямо туда – в Центр подводных исследований, к Фокину. Я думаю, что найдёте. Я вам потом могу передать контакты, конечно. Это хорошая команда, молодые ребята, они работали и на Севере, они работают на Балтике. Они даже сейчас, вот, зимой, насколько я знаю, вот позвонил Сергею, где вы? Да вот, мы, говорит, на Неве, там, ныряли, какие-то предметы там поднимали. То ли судно затонувшее, то ли ещё что-то такое там обследовали, вот.
Поэтому, видите, это хорошая, слаженная команда. И у них есть, чему поучиться. По крайней мере для тех, кто хотел бы для себя вот это направление жизни выбрать. Я думаю, что не помешало бы пообщаться, и, может, кого-то это укрепило бы в своих намерениях. А, может, кого-то наоборот остановило, потому что, ну, каждый по себе понимает, насколько ему, как бы отвечают его фантазии реалии жизни.
- Да. Потому что нас тоже есть отдельное погружение, у нас тоже свои тренажёры есть, ребята погружаются. Но, может, кому-то захочется этим заняться больше.
- Конечно, конечно! Потому что вот у меня сейчас одна из задач – мы хотим, ну, как бы вот эту жизнь в лаборатории подводных исследований в Гидромете Ленинградском всё-таки вернуть в нормальное русло. Потому что потихонечку-потихонечку с уходом специалиста там, конечно, уже и тех возможностей нет. Потом у нас же, я говорил, обучение было в основном ни на каких-то там тренажёрах, сажали на рабочие нормальные места на научные суда. Уходили в рейс. У нас там, например, в рейс идёшь на два-три месяца без выходных, ты работаешь на палубе матросом и сидишь там, и шкрябаешь, там краску отдираешь, красишь в течение всего этого времени либо борта, либо палубу. Потом ты переходишь в науку, встаёшь к лебёдкам и начинаешь отборы проб, потом ты переходишь в штурманскую рубку – начинаешь прокладками заниматься. И фактически через рейс ты приходишь и имеешь хорошую штурманскую практику, морскую и научную практику – то есть, вот это всё. Но это были реальные рейсы, а не какие-то постановочные (типа выйти в залив, там встать на якорь и поиграть в моряков). А уходили в Атлантику, там болтало так, что, как говорится, небо фактически сливалось с морем. Когда мы заходили в Данию (там у нас вот эти "белые профессора"), я ходил на "Профессоре Визе" в семидесятом году, и газеты выходили с заголовками "Советские ракетоносцы с мирными ракетами на борту". Здесь у нас вот эти метеорологические пусковые установки, которые на корме были, вот, они воспринимались, как ракетный пароход. Всего там хватало, потому что...
Но это всё – это реальная жизнь! Потому что также, когда мы начинали работать и к нам попадали студенты, мы сами, как бы пройдя через это всё, понимали их, понимали, что им нужно. И если у них какие-то были, ну, там возможности, желания, мечты – если есть, вот, почему не помочь, почему нет? Не дать возможность реализоваться?
- Константин Александрович, в Вы дадите, вот, нашим студентам какие-то напутствия, вот, или слова какие-то, или пожелания, если они захотят работать в Арктике? Чтобы Вы им пожелали?
- Чтобы они захотели работать, в первую очередь. Им напутствие, чтобы они хотели работать. Потому что, если у них есть желание, то они смогут тогда найти и своё применение. Самое главное, как бы я бы сказал так, что не одевайте на себя чужие кителя, чужие мундиры. Если тебе нравятся погоны, то только военная форма – это ещё не вся служба, не вся военная жизнь.
Да, ведь почему я считаю, что мне повезло, что мы пошли служить, то есть, я понимал, что как бы армия – это свой мир, свои правила, своя специфика. И это всё заканчивается потом, когда наступает уже... Вот эту лямку тянуть приходится, и ты понимаешь, что и 25 лет надо отдать родине, отслужить. А начинать служить и жить, ожидая пенсии, я считал, что это не моё. Хотя, если б я попал, может быть, на военно-морской флот, я скорее всего на флоте остался, вот. Тут всё равно как бы получилось, что и авиация от меня не ушла, и летать пришлось и опять же над морем.
Поэтому главное – не ошибиться в своём, то есть, понять, что, что реально ты хочешь. И этого добиваться.
Потому что самое страшное, вот, я говорю... Меня от погон спас очень хороший человек, который, когда я уже все сдал экзамен в Можайке, он сказал, ну, ты ракетчиком хочешь быть, там запускать ракеты... Я говорю, да мне эти ракеты по барабану, мне бы в лётное перевестись, а потом бы я уже, когда расправил крылья, вот, и он, взяв на себя смелость, он мне сказал, что это, имей в виду, что как только ты примешь присягу, как только ты познакомишься с системой ограничений, как говорит кто-то, этот секрет на бумаге как подпишешь, а это у нас сразу подписывают на 25 лет родине отдашь. А там, куда тебя закинет: либо это будет там пустыня, либо будет там тундра, леса, или ещё где-то, ты уже не узнаешь. Ты не распоряжаешься собой. Поэтому ты ведь просто себе сломаешь жизнь. И это, говорит, в лучшем случае.
Поэтому я, говорю, и что делать? - Собирай документы и вали отсюда, пока ты присягу не принял. Поэтому, конечно, чтобы не проходить через такие ошибки, потому что за эти ошибки потом очень дорого приходится платить, вот.
Так же как... То есть, надо понять, будет тебе эта как бы вот эта полярные вся романтика? Она, пока сидишь на диване, тебя как бы подогревает. Либо ты попадёшь туда, начнёшь как бы в этой, в этих условиях работать и поймёшь, твоё это или не твоё. В этом самое главное, что для всех ребят – определить, что его, что их реально увлекает в работе. Если это не зависимо, где бы ни было, какая погода ни была бы, но тебе-то твоё, но тебе это нравится, ну, значит, повезло. Значит, там себя найдёшь. А там, конечно, чтоб были хорошие интересные экспедиции, проекты, чтоб как специалисты росли. И не застревали на чём-то.
Потому что мне всегда говорили, что те, материалы, которые я привожу на них уже многие защитились, говорили, что мне тоже нужно – пора защищаться. Вот, у меня вероубеждение, что первый класс ледовой разведки – это уровень, который (но я не говорю, что он превышает), но, по крайней мере, любой доктор наук, которых у нас достаточное количество, он знает что-то в своей области очень хорошо. Но узкое направление. А здесь приходится знать всё очень хорошо и причём очень широкий спектр. То есть, это и навигация, и гидрология, и дрейфы, и льды, и погода. Ну, то есть, надо быть как бы широким специалистом в разных направлениях. Потому что тогда ты можешь анализировать как-то, ты можешь планировать свои экспедиции, ты можешь не надеяться на то, что кто-то тебе дал прогноз, потом выяснилось, что он там ошибся, ты можешь сам эти прогнозы (как я это сам делал всегда, когда летал в Арктике).
Имея вот этот опыт военный метрологический, я всегда говорил, ребята, вы покурите, я карты посмотрю сам, и буду знать, завтра мы будем летать или завтра отдыхаем.
Как бы все они в этом плане благополучно возвращались. Другое дело, что проблема была во всплытии. В том, что, когда они погружались, сделали специальный такой треугольник из датчиков. То есть, когда они работают на дне, они ставят треугольник транспондеров. То есть, эти точки, которые передают, а по ним они ориентируются, где они находятся. Здесь была сделана обратная как бы картина. То есть, транспондеры были сделаны вокруг полыньи на льду, с тем чтобы они могли понимать, куда им возвращаться. Вот и случилось так, что один из датчиков отказал, вышел из строя. То есть, вместо треугольника – трёх точек – у них осталось две. И надо было понять, с какой стороны к этому треугольнику, как попасть, чтобы войти внутрь, вот. Но, к счастью, так сказать, первые попытки у них не получились. Они вышли не в полынью, а с другой стороны "Федорова". И в итоге, когда они проходили под "Федоровым", да они даже зацепили за киль, за днище этого судна, вот. Но потом как бы благополучно всплыли.
Причём для нас, скажу, вот, момент, когда действительно у тебя, вот, холодок такой прошёл по спине, мы видим, как они через полынью идут и понимаем, что они полыньи не видят. И они уходят под лёд. Причём там как бы связь не работала, там и мы дублировали связь через "Мир-2". Поэтому где-то несколько таких заходов, вот. И когда, наконец, всплыли в полынью, потому что иллюминаторы у них направлены как бы вперёд и вниз. Вверх и сверху у них не было ничего. И в итоге, в общем, второй "Мир" как бы по их следам шёл. Уже с первого захода он всплывал. И уже ничего не... Их тоже пилот очень хороший в этом плане, грамотный. Поэтому отработали все благополучно. Ну, и когда, естественно, вернулись оттуда, вот это вот ощущение успешного завершения, тут какая-то уже эйфория бывает, когда уже всё позади, всегда легче и дышится, и ощущаешь по другому мир.
- Константин Александрович, а Вы чем занимались, вот, в этой экспедиции? Вот ваша задача какая? Какие ваши задачи были?
- Мои задачи? Во-первых, в первую очередь это, ну, помогать Артуру Николаевичу в организации этой экспедиции. То есть, надо было формировать научный состав, надо было формировать состав той же – у нас порядка 6 каналов было телевизионщики, были спутниковая связь, были специалисты из Минобороны, которые там свои задачи проверки делают (поскольку ходили в уникальный район и там не так часто бывают), поэтому тоже им надо было поработать. То есть, фактически, вот, я занимался комплектацией всего, всего состава экспедиции. Потом там чисто рутинные такие – надо было все чтобы данные паспортные, там, документы медомиссии, ну, то есть, для того чтобы начать экспедицию, как говорится, там только начни и заканчивай, вот. Фактически от и до, от начала. Началась она как бы того, когда мы Сагалевичем Анатолием возвращались с одного мероприятия в Нью-Йорке. Это заседание клуба исследователей. Долго-долго обсуждали, и вот, он говорит тут, вот, у меня мечта – погрузиться на полюсе. Говорю, ну, у нас давно это мечта сидит, потому что в 87-м году мы там плиту оставили памятную, надо бы её и посмотреть, как она там лежит, вот. Потому что в 87-м году Чилингаров ходил на "Сибири" на Северный полюс. Там такая памятная плита была оставлена, вот.
- Извините, пожалуйста, можно секундочку... Всё-таки, кто-то прорвался к нам.
- То есть, в итоге получилось так, что, когда мы с ним обсуждали, я ему сказал, что, Толь, ты понимаешь, мечтать можно долго, много, но, я говорю, тут реально кто может что-то сделать, я говорю, без ледокола туда не пройдешь, вот. "Келдыш", к сожалению, это, так сказать, судно не ледового класса, поэтому о "Келдыше" тут даже думать не приходится, вот. А как следствие, говорю, давай, встречаемся после этой поездки, приезжай к нам, поговорим с Артуром Николаевичем, вместе подумаем. И вот какой результат – родилась идея "Миры" разместить на "Федорове", сделать специальные ложементы в трюмах, где они будут стоять. Ну и, с другой стороны, под проводкой атомного ледокола выйти в точку полюса и попытаться всё это реализовать, свои планы. Что и в итоге сделали.
- Константин Александрович, а не было желания, вот, самому попробовать погрузиться там, вот в этом "Миру"?
- Желание ? Желание-то есть, но места не хватало. Потому что тут это так прямо...
А потом тут я хочу ещё одну вещь сказать, что я из всего состава нашей славной экспедиции знаю только одного человека, который реально готов был туда, как говориться, залезть.
Вот, как вот, помните фильм "Семеро смелых", когда там в ящик залез парень, хотел оттуда... Уже когда его оттуда из ящика достали понимали, что назад его никуда не вернёшь.
Значит, у нас был мой друг очень хороший Гена Терехов, который, ну, во-первых, он и юморист всегда мог, с ним, в общем, в экспедиции незаменимый человек был. И Генка мне говорит, значит, слушай, говорит, что делать? Я очень хочу погрузиться. Я говорю, но как? Ты же видишь, экипаж составлен. И он так ходил, ходил, умудрился ногу сломать. То есть, у него такие фантазии были, конечно. Я уверен, что если бы лишнее место было, то Генка, конечно бы, был бы первый. Хотя многие, многие реально понимали, что степень риска в этой экспедиции, ну, это как полёт Гагарина. То есть, пока кто-то не испытал, никто не знал, чем это может закончиться. Сейчас уже, потом, по воспоминаниям... Там, если начинаешь смотреть, там, эти воспоминания, так как бы, как говорится, делать нечего было там – только сиди и жди, когда тебя запустят. Но ведь никто же не знал, как говорится, а как ты вернёшься оттуда? И жизнь показала, что не один корабль такой погибал, экипаж погибал только потому, что где-то что-то не доработано. А здесь "Миры» – это понятно, они опробованы, надёжные, океан их по-своему ведёт.
А если закроет полынью? Автономностью у аппарата тоже есть предельная. Ну, и что, что делать дальше? Поэтому не зря Артур Николаевич, как бы он очень близко, как бы переживал, близко к сердцу принимал, и... И он-то понимал эту опасность и всю меру ответственности, но не только за себя, а ещё и за этих людей, которые с ним пошли. И то, что, там, Паулсен Фредерик, Майк Макдауэлл – эти ребята, конечно, любят экзотику. Но я считаю, что в данной ситуации они действительно, серьёзно рисковали. Они были первыми, вот тут другого ничего не скажешь. Уже после них можно там десятки. Мы на Байкале потом делали погружения, и там в очереди стоял народ, чтобы погрузиться. И там дали возможность. Приглашали президента. И тогда Путин погружался на Байкале.
На Женевском озере делали погружения. Тоже интересная программа была. Там изучали как бы вот эти вот зоны, куда реки в озеро, сливаясь, приносят свои породы. И там, кстати, они нашли затонувшее судно. Для меня это была как бы новость. То есть, я не знал об этом, что на Женевском озере были какие-то боевые действия, вот. И судно, называлось оно "Рондо", затонуло там. А с уже "Рондо" 2-й такой же тоже красивый старый парусный – не парусный, а колёсный пароход, на котором все гости были и наблюдали за этими погружениями. То есть, вот, как бы одно было на дне, второе было наверху. Тоже определённая такая символика и совпадение. Поэтому в этом отношении я считаю, что жалко, что у нас ни в правительстве, ни в Академии наук не придают серьёзного значения морским исследованиям. Потому что в советское время флот научный Советского Союза (я понимаю, что это дорогое удовольствие, что содержание кораблей – это стоит больших денег, а без этих вложений никто не получит тех данных, которые нужны сегодня для тех же прогнозов, для той же оценки).
Ведь когда делали систему предупреждения цунами, наши корабли ходили в конкретные точки океана, и их называли суда погоды (которые там они были даже с такими с погодными названиями – там, "Циклон", "Тайфун). Они приходили в эти точки, стояли там. И проходил месяц, там, два, потом приходило другое такое же судно, продолжало в этой точке наблюдения. Первое судно уходило, вот, например, на дозаправку, на смену экипажа. Но мы получали постоянный ряд наблюдений из конкретных точек океана.
А если там происходили какие-то отклонения, мы по ним могли понимать, как, вот это начинается, зарождаются цунами и куда оно идёт, да.
Как только эта система была нарушена, всё. Мониторинга нет, да...
- Цунами же, в основном, вызывается подземными землетрясениями, да? Вот эти толчки, сдвиг земной коры, он...
- Ну, как правило, это могут быть подземные землетрясения. Это может быть, там, если какая-то впадина, котловина, сход грунта в эту... С одной стороны, как бы, грунт идёт вниз и выталкивает по другому склону волну. Но, в основном, это, конечно, подземные морские землетрясения.
- Просто у нас вот это самое известное такое цунами, да, по-моему, там 300 тысяч человек унесло жизни. Это, вот, в Таиланде, да, которое было то ли в 2003-м, то ли в 2007-м?
- У нас там погиб один наш коллега, который работал в Женеве во Всемирной метеорологической организации. Он уехал отдыхать туда, вот. И жена с дочкой уехали в город, в магазины, а он остался в гостинице, на берегу. Его потом тело нашли где-то через 2 или 3 месяца только, вот. Так что это как бы, это уже вот... Но у нас были, к примеру, цунами, когда на Дальнем Востоке практически там целый город был смыт. Те, кто успели в сопки подняться, те остались.
То есть, это в принципе хорошо это на своей шкуре знают японцы, потому что они, как островная страна, они понимают, любое поднятие, любая волна, которая накрывает, она приносит массу беды.
Для того, чтобы за этим наблюдать, для этого нужно иметь сеть наблюдательную.
В этом тоже, как бы, и морские наблюдения – попутные наблюдения, то есть, вот, всё, что скапливается, потом попадает в банки данных, обрабатывается, оно выдаёт потом тот продукт, который позволяет избежать многих вот этих несчастий, последствий этих. То есть, если ты вовремя предупредил кого-то, то, соответственно, люди подготовлены. Если они не могут спасти дома, они, по крайней мере, спасут людей.
- Константин Александрович, а, вот, смотрите, у нас же сейчас в плане развития вроде строится вот эта большая платформа плавучая, да?
- Да.
- Которая будет вмораживаться, вот, эта станция. Вроде как всё равно получается, что государство о нас заботится, об этом, вкладывает, да, вот?
- Нет, я не говорю, о том, что совсем нет. Конечно, у нас идёт строительство научных кораблей. Но дело в том, что как бы выход из эксплуатации гораздо большего количества, чем восстановление, замена новыми. Раньше в Арктическом институте были (их называли "белые профессора": "Профессор Визе" и "Профессор Зубов"; однотипник был "Академик Королёв" на Дальнем Востоке) – это были прекрасные корабли, которые до сих пор ещё ходят. Финской постройки была серия кораблей, таких как "Павел Гордиенко". Мы на нём ходили, кстати, в первую экспедицию на Фукусиму в одиннадцатом году. Это около тысячи тонн водоизмещения. И типа "Шокальского" – это где-то две тысячи сто сорок тонн водоизмещения. То есть, это прекрасные корабли.
Но, к сожалению, всё равно, содержание их в нынешних условиях, то есть, дотации от государства, должны быть большие, вот. Так как сегодня восстанавливают военный потенциал страны, вот точно так же надо восстанавливать научный морской потенциал. Потому что не будет этого, значит, соответственно, это будет брешь и в обороне, это будет брешь в науке. А брешь в науке – это, значит, мы не получаем не только данных каких-то, которые нужны, но мы не можем и своевременно, может быть, избежать каких-то катаклизмов природных. Потому что мы их просто не не наблюдаем или мы не получаем всё.
Мы говорим о том, что Антарктиду русские открыли. Да, но русские открыли потому, что, как бы царь думал, отправляя экспедицию, конкретная задача стояла перед Беллинсгаузеным и Лазаревым – изучить, узнать, что это такое. Не просто, там, сходить поплавать, походить, посмотреть. А посыл был такой, что разговоры идут, что-то там есть или нет, не знаю, вот, надо пойти и выяснить. И они с этой целью шли.
Почему я и считаю, что приоритет открытия Антарктиды – это русское, как бы, достижение. Потому что мы, во-первых, совершив кругосветное плавание вокруг Антарктиды, доказали, что это континент, а не продолжение Америки или, там, Африки, или Новой Зеландии. Потом, когда царь уходил – отправлял, вернее, экспедицию, и перед ней стояла задача и не захватническая. Там, прийти, застолбить за собой и, там, никого не пускать. Наоборот, царь как бы напутствовал, с тем чтобы они звание русского военного моряка не посрамили и достойно пронесли через океан.
И, как результат, вот моё мнение, что как бы мы – тот же Миклухо-Маклай, который высаживался, изучал местное население – это как бы уважительное отношение к культуре тех стран, через которые проходили. И неспроста потом, да, они же просились в состав Российской империи. Там, ведь, если приехал кто-то, бусы подарил, и они захотели в Россию, а потому что они видели, как бы, русских моряков, видели, там, китобоев норвежских или видели корсаров, которые туда заходили. Они понимали, кто их как бы может в этом плане обеспечить безопасность. Другое дело, жалко, что далековато. А если Гавайи были наши, я бы по-другому бы выставился...
- Не говорите... Константин Александрович, а, получается, японцы тоже обращались, так, к нам за помощью, да? Вот после аварии на Фукусиме именно?
- Нет, это было не японская просьба. Значит, это была инициатива председателя попечительского совета Русского географического общества, нашего президента Владимира Владимировича Путина. Потому что были всевозможные догадки, разговоры, обсуждения, чем может Фукусима отразится. У нас огромные регион дальневосточный, мы должны понимать, с чем мы столкнулись. И поэтому, тоже, вот, я считаю, что, когда мы эту делали экспедицию, поскольку и ребята первые шли, никто не знал, это мог быть и второй Чернобыль. Они могли там и схватить дозу. Там всё, что угодно могло быть. Но, тем не менее, вот, опять же они понимали важность и нужность этих задач. И они пошли, отработали. И для японцев, что крайне важно, они получили объективную независимую оценку, что океан занимается, как бы перерабатывает.
И потом, в двенадцатом году мы четыре экспедиции провели на Фукусиме. И японцы в этом плане оценили этот вклад, потому что не они доказывали, что это безопасно. И теперь, как зона. Это мы доказали, мы показали, что в тех районах, где мы находили какие-то последствия – в первый год, во второй год смотрели. Мы могли видеть динамику изменений.
Точно так же, как в своё время, когда "прыгающие экспедиции" у нас: ребята прилетели на Северный полюс на работу, точку делать, станцию и нашли лагерь Оямуры, японца, который тоже достиг, дошёл до Северного полюса. Потом его оттуда вывезли. То есть, можно было сколько угодно спорить, дошёл он до полюса, не дошёл, но, когда русские подтвердили, что Оямуру они нашли, его лагерь, для него это, как говорится, было объективно и независимо. И подтверждение его рекорда. И точно так же, как вы, была масса всяких добрых слов сказана в адрес нашей экспедиции.
Кто в этой экспедиции летали? Не я, наши друзья из другого отряда ребята летали. Но то, что они подтвердили, это объективный факт. Курилы требуют назад, я хочу сказать, что вообще и учёные-полярники, и политики – это совершенно разные категории людей. Поэтому даже, когда сложные условия были у нас с Чили, отношения с ними иначе там выстроены в Антарктиде. Триста метров от чилийской станции до станции Беллинсгаузена. Там у нас врач, там у них там возникали, может быть, какие-то ситуации, когда наш врач нужен был. Подключался, помогал. Когда их помощь нужна была, то там взаимовыручка и взаимопонимание. Никто не смотрит, что там говорят в столицах, все смотрят, что нужно сделать здесь, рядом с тобой.
И у нас там даже был случай очень такой интересный, показательный. Был чилиец, который зимовал. Значит, у него... Вернее, нашему зимовщику... Значит, у него была дочка, она познакомилась с чилийцем, который зимовал. В итоге они отметили, отпраздновали свадьбу и венчание делали на нашей станции Беллинсгаузен. В той церкви, в той церкви, которую мы туда завезли, поставили. То есть, первый храм православный в Антарктиде, вот, на Беллинсгаузена – это наш. И там вот, пожалуйста, как бы никто и не смотрел в паспорт, какое гражданство. Так вот, как бы, душа легла, и получилось, так сказать, семейство. Поэтому всё это вместе взятое...
У меня друг американец приезжал, вот, год назад. Это был Джерри Мартин, который нас встречал в 2002 году, когда у нас был отказ двигателя на 2-м – Ан-3. И он нам помогал, потом договорился, чтобы мы на "Геркулесе" возвращались через Новую Зеландию. В 2005-м году он тоже был на полюсе. Мы там завезли новый двигатель, отремонтировали машину, своим ходом ушли оттуда. А потом он поехал сюда. То есть, у ребят как раз этой категории, вот, у профессионалов-полярников отношения они с большой любовью, с большим уважением относится к нам. Также, как мы к ним. То есть, если у них встала проблема, когда айсберг блокировал Мак-Мердо и надо было принимать какое-то решение. Атомным ледоколом мы пойти не могли, потому что безъядерная зона. Они обратились, мы направили туда "Красин". И "Красин" пробил канал и доставил туда танкер, доставил туда сухогруз с грузами – с топливом, с продовольствием, с оборудованием. И в итоге они нормально работали. А если бы этого не случилось, может быть, пришлось бы эвакуировать все станции. Потому что, когда у тебя заканчивается топливо, заканчиваются продукты, оставаться уже нельзя. У американцев там, я думаю, что тысячи полторы надо было вывозить, не меньше. У них Мак-Мердо, у них Палмер, у них Южный полюс, а восстанавливать потом заново всё... Это проще заново построить, чем брошенное восстанавливать.
Это красивые, вот, такие примеры взаимовыручки, взаимоподдержки, когда надо, они нам помогали, когда им надо было, мы им помогали и... А по-другому нельзя, по-другому не выживешь. Получается, все находятся в одних условиях, для всех холод одинаков.
А санкции – они у нас, это, политическая, конечно, игра, они, я так понимаю, управляются. Если делать нечего больше, я считаю, что самый лучший способ – это находить какое-то взаимопонимание, компромисс. Потому что от этих санкций – это какие-то сиюминутные выгоды то одной стороне, то другой. Вот они перестали нам что-то поставлять, в итоге мы стали делать это сами. Кто от этого выиграл? Мы выиграли, и слава богу, теперь хоть умеем это делать, не надо ждать, когда привезут.
Поэтому, я думаю, точно так же, как в долгое время в изоляции находился Китай. И да, они, конечно, чьи-то технологии воровали, что-то там "передирали" у кого-то что-то. Сначала все, как только говорили "китайское", отворачивались, ни дай бог. А теперь весь мир живёт на всём, что делается в Китае. Потому что получается дешевле производства, а качество – оно фактически не хуже. Ленд-ровер, точно скажу, кто делает? Китайцы.
- Скажите, ленд-ровер?
- Вот так.
- И "Вольво" китайцы?
- Так что примеров достаточно. А машины мы там имели, там, олень с рогами или лось. А делают всё равно китайцы. Поэтому будем мы делать у себя, ничего страшного. Думаю, что мы от этого только выиграем. Другое дело, что нам надо, чтобы у нас своё население как бы получало квалификацию достойную. Чтобы своё население зарабатывало и производило то, что нам нужно. А не пришлых нагонять сюда, потому что в итоге получается, что рабочие места остаются заняты теми, кто потом всё, что зарабатывают, вывозят отсюда. А это бы должно было оставаться по идее здесь.
- Константин Александрович, вот, Вы сейчас, получается, уже "выросли" – и ближе к политике даже, да, немножко стали, да?
- Нет, ну, она же всегда, без неё же нельзя.
Дело в том, что политика – это вещь, как одна из составных частей нашей жизни. Потому что ты сталкиваешься с ней в любой ситуации. И ты понимаешь, что, ну, как страусу зарыть голову в песок бесполезно, всё равно, они тебя достанут. Если мы хотим что-то сделать интересное – вот, когда у нас начались наши полюсные в Антарктиде программы. Так уж сложилось, что "Восток" – это наша станция, она очень интересная. И она, действительно, выигрышная оказалась в плане науки. Южный полюс – она как бы чисто географически получается, как бы, точка, которая, вот, притягивает всех, и все путешественники считают, что, там, туда бежать надо, обязательно постоять, побыть.
Вот, туристов море туда тоже выезжает, и всё равно получается, что, если мы туда хотим прилететь, мы должны согласовывать с теми, кто там сидит. Потому что американцы, например, долго-долго нам как бы не то, что отказывали, манёвры раздумывали. Потому что в их понимании любое появление посторонних у своей станции в Антарктиде, это может очень дорого обернуться. Потому что, если люди приедут с какими-то простудными заболеваниями, которые лечатся там обычным каплями в нос на материке, и это не замечается, то в условиях абсолютно чистого воздуха, в условиях ослабленного иммунитета, говорят, одному простуженному достаточно появится на станции, то потом вся станция слегла. А заменить людей, если там у них по серьёзному начнётся какая-то эпидемия или заболевания, это уже стоит больших денег.
И поскольку американцы как бы всегда считают деньги, они понимают, что туристы они могут получить услугу в 100 долларов, а заменить учёного или, там, технаря, который обеспечивает жизнедеятельность станции, обойдётся уже в сотни тысяч долларов. Потому что нужно его эвакуировать, нужно...
Мы так вот так, когда улетали из Антарктиды в 2002-м году, американцы нас попросили – они нас вылезли с полюса и довезли до Мак-Мердо, и попросили задержаться. Там у них девочка какая-то с аппендицитом, её надо было срочно доставить на Новую Зеландию. Как бы этика общения, поведения – они нам дали самолёт, и они же нас попросили, что не против ли мы захватить или подождать, когда её подвезут. По-моему, это уже обо всём говорит. И, естественно, конечно, у нас даже и мысли не было сказать "нет". Мы полетим, там отправляйте с другими и сами. Ну, вот эти вот уважительные отношения дороже всего, поэтому и друзья остаются, с которыми там познакомился, с кем, там, где-то работал, либо в какой экспедиции. Это всё на всю жизнь остаётся. Спросите Витю Боярского, который прошёл "Трансантарктику".
- А мы с ним общались.
- Как у него отношение? Конечно, со Скийером, с Жан-Луи Этьеном, которого он зовёт "Жанушечка", вот. А с тем, который у них стал, по-моему, то ли министром по метеорологии... Ну, любого, кого ни возьми, там и все у нас все ребята – они за счёт экспедиции настолько как бы сближаются, что это уже остаётся потом на всю жизнь. Также любая, как бы любая экспедиция, где ты попадаешь с кем-то вместе, она тебя с этими людьми, как бы, судьба сбивает. С ними остаёшься надолго.
- Константин Александрович, а Вы с Чилингаровым давно работаете с Артуром Николаевичем? Как, вот, вас непосредственно?
- Ну, непосредственно в Гидрометслужбе я с ним после Академии, когда он меня не отпустил в 1984-м году. А так я его знаю где-то с 1974 года, когда на ледовую разведку полетел (у него там сын родился), вот. И мы прилетели, надо было отправить данные разведки, всё это отправили, потом отмечали, ходили, поздравляли его. Всё-таки за полярным кругом парень родился. И потом, ну, вообще он сам по себе очень такой...
- Что, кстати, в свидетельстве о рождении у ребёнка написали, где он родился?
- А у Коли там написано, по-моему, посёлок Амдерма, вот.
Но дело в том, что он, когда бы за что бы не брался, у него, ну, как бы фантазия бьёт через край. Он первый, кто привёз вычислительную машину на полярную, вот, на полярную обсерваторию. То есть, в Амдерме тогда это ещё были "Минск-22". Здоровые шкафы, вот такой габаритный груз. Но, тем не менее, он его доставил туда, в обсерваторию. И они уже могли обрабатывать многие данные. Не отсылали в Питер, в Москву, обрабатывали прямо у себя, на месте. То есть, я понимаю, что это лишняя головная боль. Это не только себе заботы делаешь, но и всем окружающим. Но, с другой стороны, и результат стоит того, вот.
Поэтому так же и экспедиции, которые вдруг появляется какая-то новая тема, какая-то идея – с одной стороны, сидели бы жили, смотрели новости по телевизору, а тянет туда. В Антарктиду, на Север.
- Понятно, как это бывает.
- Да, нет, конечно, а потом, я ещё раз говорю, что, вот, это вот как бы подпитка, идёт дозаправка какая-то. Получается, попадая в экспедиционные условие, то есть, я видел его неоднократно, абсолютно какие-то потухшие глаза, какая-то усталость накапливается, вот эта вся работа в Государственной Думе (там, я понимаю, там важные нужды), но она настолько рутинная и занудная, что хочется повеситься. И вдруг появляется тема какая-то там, либо надо кого-то спасти, либо куда-то что-то организовать, моментально, так сказать, человек преображается. Меняется походка, меняется взгляд, ритм жизни меняется. То есть, ты одновременно делаешь работу в Думе, одновременно должен делать, подготавливать какую-то экспедицию и, соответственно, режим работы там 24 часа в сутки. То есть, там всё входит в нормальную колею.
- Вы когда-нибудь спите, Константин Александрович?
- А как же!
- Вот, обычно, если я правильно понимаю, что большая часть ответственности ложится и на вас в том числе, да? Если Артур Николаевич начинает...
- Ну, я же не один, у нас же своего рода команда целая, которая всё это делает. Поэтому там хватает всем. То есть, поскольку на всех раскладывается, то на каждого не так и много остаётся.
- Константин Александрович, кстати, а есть, вот какая-то вещь у Вас, вот, помимо Арктики, чем бы Вы хотели бы ещё попробовать заняться? Может быть, какая-то профессия и дело какое-то?
- Нет, ну, я… Помимо этого в РГО в своё время мы создали Центр подводных исследований, который в Питере находится. И я считаю, что то, что сейчас там делается, это интересная и важная, и нужная работа. И в данной ситуации я, как член наблюдательного совета Центра подводных исследований, Артур Николаевич – председатель наблюдательного совета. Руководит им Серёжа Фокин, достаточно, ну, как бы я сказал, молодой человек. То есть, с богатым опытом подводных исследований. Вот в этом году они, в ушедшем двадцать первом, совместно с военными подводниками нашли "Армению", теплоход, и подняли даже колокол, рынду носовую, которая лежала на палубе. И она экспонировалась на попечительском совете, вот.
То есть, там много интересных направлений. Есть работа, связанная ещё со строительством нового подводного аппарата, который будет востребован и для работы по линии подводного центра, и по линии, может быть, коммерческого применения (там, для "Газпрома" и для обследования трубопроводов каких-то). То есть, это тоже такая тема очень интересная, важная.
Потом они сейчас начали делать то, что, я считаю, давно нужно было делать: они создали такой курс акванавтики, то есть, курс подводной подготовки, где в "Орлёнке", в пионерских лагерях в этих школьники могут заниматься. Кто-то занимается беспилотниками подводными, кто-то занимается подводной археологией, кто-то осваивает акваланг... То есть, они дают навыки сейчас ребятам, чтобы они, не как я – по книжкам зачитывался, но руки не доходили, не было возможности попробовать – они дают возможности попробовать всё сейчас. И это во многом как бы, может быть, кому-то определит направление будущей жизни.
- А наших студентов, если что, к Вам можно отравлять?
- Так, а вы не ко мне, а прямо туда – в Центр подводных исследований, к Фокину. Я думаю, что найдёте. Я вам потом могу передать контакты, конечно. Это хорошая команда, молодые ребята, они работали и на Севере, они работают на Балтике. Они даже сейчас, вот, зимой, насколько я знаю, вот позвонил Сергею, где вы? Да вот, мы, говорит, на Неве, там, ныряли, какие-то предметы там поднимали. То ли судно затонувшее, то ли ещё что-то такое там обследовали, вот.
Поэтому, видите, это хорошая, слаженная команда. И у них есть, чему поучиться. По крайней мере для тех, кто хотел бы для себя вот это направление жизни выбрать. Я думаю, что не помешало бы пообщаться, и, может, кого-то это укрепило бы в своих намерениях. А, может, кого-то наоборот остановило, потому что, ну, каждый по себе понимает, насколько ему, как бы отвечают его фантазии реалии жизни.
- Да. Потому что нас тоже есть отдельное погружение, у нас тоже свои тренажёры есть, ребята погружаются. Но, может, кому-то захочется этим заняться больше.
- Конечно, конечно! Потому что вот у меня сейчас одна из задач – мы хотим, ну, как бы вот эту жизнь в лаборатории подводных исследований в Гидромете Ленинградском всё-таки вернуть в нормальное русло. Потому что потихонечку-потихонечку с уходом специалиста там, конечно, уже и тех возможностей нет. Потом у нас же, я говорил, обучение было в основном ни на каких-то там тренажёрах, сажали на рабочие нормальные места на научные суда. Уходили в рейс. У нас там, например, в рейс идёшь на два-три месяца без выходных, ты работаешь на палубе матросом и сидишь там, и шкрябаешь, там краску отдираешь, красишь в течение всего этого времени либо борта, либо палубу. Потом ты переходишь в науку, встаёшь к лебёдкам и начинаешь отборы проб, потом ты переходишь в штурманскую рубку – начинаешь прокладками заниматься. И фактически через рейс ты приходишь и имеешь хорошую штурманскую практику, морскую и научную практику – то есть, вот это всё. Но это были реальные рейсы, а не какие-то постановочные (типа выйти в залив, там встать на якорь и поиграть в моряков). А уходили в Атлантику, там болтало так, что, как говорится, небо фактически сливалось с морем. Когда мы заходили в Данию (там у нас вот эти "белые профессора"), я ходил на "Профессоре Визе" в семидесятом году, и газеты выходили с заголовками "Советские ракетоносцы с мирными ракетами на борту". Здесь у нас вот эти метеорологические пусковые установки, которые на корме были, вот, они воспринимались, как ракетный пароход. Всего там хватало, потому что...
Но это всё – это реальная жизнь! Потому что также, когда мы начинали работать и к нам попадали студенты, мы сами, как бы пройдя через это всё, понимали их, понимали, что им нужно. И если у них какие-то были, ну, там возможности, желания, мечты – если есть, вот, почему не помочь, почему нет? Не дать возможность реализоваться?
- Константин Александрович, в Вы дадите, вот, нашим студентам какие-то напутствия, вот, или слова какие-то, или пожелания, если они захотят работать в Арктике? Чтобы Вы им пожелали?
- Чтобы они захотели работать, в первую очередь. Им напутствие, чтобы они хотели работать. Потому что, если у них есть желание, то они смогут тогда найти и своё применение. Самое главное, как бы я бы сказал так, что не одевайте на себя чужие кителя, чужие мундиры. Если тебе нравятся погоны, то только военная форма – это ещё не вся служба, не вся военная жизнь.
Да, ведь почему я считаю, что мне повезло, что мы пошли служить, то есть, я понимал, что как бы армия – это свой мир, свои правила, своя специфика. И это всё заканчивается потом, когда наступает уже... Вот эту лямку тянуть приходится, и ты понимаешь, что и 25 лет надо отдать родине, отслужить. А начинать служить и жить, ожидая пенсии, я считал, что это не моё. Хотя, если б я попал, может быть, на военно-морской флот, я скорее всего на флоте остался, вот. Тут всё равно как бы получилось, что и авиация от меня не ушла, и летать пришлось и опять же над морем.
Поэтому главное – не ошибиться в своём, то есть, понять, что, что реально ты хочешь. И этого добиваться.
Потому что самое страшное, вот, я говорю... Меня от погон спас очень хороший человек, который, когда я уже все сдал экзамен в Можайке, он сказал, ну, ты ракетчиком хочешь быть, там запускать ракеты... Я говорю, да мне эти ракеты по барабану, мне бы в лётное перевестись, а потом бы я уже, когда расправил крылья, вот, и он, взяв на себя смелость, он мне сказал, что это, имей в виду, что как только ты примешь присягу, как только ты познакомишься с системой ограничений, как говорит кто-то, этот секрет на бумаге как подпишешь, а это у нас сразу подписывают на 25 лет родине отдашь. А там, куда тебя закинет: либо это будет там пустыня, либо будет там тундра, леса, или ещё где-то, ты уже не узнаешь. Ты не распоряжаешься собой. Поэтому ты ведь просто себе сломаешь жизнь. И это, говорит, в лучшем случае.
Поэтому я, говорю, и что делать? - Собирай документы и вали отсюда, пока ты присягу не принял. Поэтому, конечно, чтобы не проходить через такие ошибки, потому что за эти ошибки потом очень дорого приходится платить, вот.
Так же как... То есть, надо понять, будет тебе эта как бы вот эта полярные вся романтика? Она, пока сидишь на диване, тебя как бы подогревает. Либо ты попадёшь туда, начнёшь как бы в этой, в этих условиях работать и поймёшь, твоё это или не твоё. В этом самое главное, что для всех ребят – определить, что его, что их реально увлекает в работе. Если это не зависимо, где бы ни было, какая погода ни была бы, но тебе-то твоё, но тебе это нравится, ну, значит, повезло. Значит, там себя найдёшь. А там, конечно, чтоб были хорошие интересные экспедиции, проекты, чтоб как специалисты росли. И не застревали на чём-то.
Потому что мне всегда говорили, что те, материалы, которые я привожу на них уже многие защитились, говорили, что мне тоже нужно – пора защищаться. Вот, у меня вероубеждение, что первый класс ледовой разведки – это уровень, который (но я не говорю, что он превышает), но, по крайней мере, любой доктор наук, которых у нас достаточное количество, он знает что-то в своей области очень хорошо. Но узкое направление. А здесь приходится знать всё очень хорошо и причём очень широкий спектр. То есть, это и навигация, и гидрология, и дрейфы, и льды, и погода. Ну, то есть, надо быть как бы широким специалистом в разных направлениях. Потому что тогда ты можешь анализировать как-то, ты можешь планировать свои экспедиции, ты можешь не надеяться на то, что кто-то тебе дал прогноз, потом выяснилось, что он там ошибся, ты можешь сам эти прогнозы (как я это сам делал всегда, когда летал в Арктике).
Имея вот этот опыт военный метрологический, я всегда говорил, ребята, вы покурите, я карты посмотрю сам, и буду знать, завтра мы будем летать или завтра отдыхаем.